Шрифт:
Закладка:
– Замолчи! – прошептала Дениза. – Не сейчас… Иди же скорей!
Они спустились в отдел доставки покупок. Стоял мертвый сезон, и казалось, что просторное подземелье дремлет в тусклом, белесом свете, сочившемся из отдушин. Под его сводами было холодно, царила мертвая тишина. Только один служащий вынимал из отсека несколько свертков, предназначенных для квартала Мадлен. На большом сортировочном столе сидел, болтая ногами, Кампьон, начальник службы доставки, и смотрел на них во все глаза.
А Жан все говорил и говорил:
– У ее мужа такой огромный нож…
– Да иди же наконец! – твердила Дениза, толкая его вперед.
Они вошли в один из узких коридоров, круглые сутки освещаемых газом. С обеих сторон, в глубине темных ниш, за деревянными решетками громоздились кипы товаров. Наконец Дениза остановилась подле одной из ниш. Здесь их, конечно, никто не увидит, но ходить сюда запрещалось, и девушка дрожала от страха. А Жан все не унимался:
– Если эта скотина заговорит, нам конец – у ее мужа такой огромный нож…
– А где я тебе возьму пятнадцать франков?! – в отчаянии воскликнула Дениза. – Когда же ты наконец образумишься? Почему с тобой все время случаются такие жуткие истории?
Жан покаянно бил себя кулаком в грудь. Он и сам не понимал, что́ говорит, путая правду с любовными фантазиями, а в действительности попросту придумывал для сестры всякие страшные случаи, чтобы оправдать свою вечную нужду в деньгах.
– Клянусь тебе всем святым, что это чистая правда! Знаешь, я ее обнимал… вот так, и она меня целовала…
Дениза, выйдя из себя, наконец оборвала его; теперь она уже вспылила:
– Да не желаю я слушать про твои мерзости, держи их при себе! Это гадко, слышишь? Просто гадко! Ты тянешь из меня деньги каждую неделю, а я бьюсь изо всех сил, чтобы отдавать тебе эти монеты по сто су. Да знаешь ли ты, что мне приходится работать по ночам?! Да-да, я теперь шью по ночам… ты бы хоть подумал, что лишаешь куска хлеба своего младшего брата!
Жан побледнел, изумленно разинул рот. Неужто он и впрямь вел себя мерзко? Нет, он искренне не понимал, в чем виноват, – с самого детства он привык по-свойски обходиться с сестрой, и ему казалось вполне естественным облегчать перед ней душу. Ему больно было слышать, что она проводит ночи за шитьем, а мысль о том, что она убивается на этой работе, что он обирает Пепе, потрясла его так, что он заплакал.
– Ты права, я негодяй! – воскликнул он сквозь слезы. – Но тут нет ничего мерзкого, напротив, – вот почему это повторяется и повторяется… Моей нынешней уже двадцать лет, и она просто хотела подшутить надо мной, потому что мне только семнадцать… Господи, как же я себя кляну! Я готов сам себе пощечин надавать! – И, схватив сестру за руки, он начал целовать их, обливая слезами. – Ну пожалуйста, дай мне пятнадцать франков, – клянусь, это будет в последний раз… Или нет, не давай ничего, лучше уж я умру. Если ее муж убьет меня, тебе будет облегчение! – И, увидев, что Дениза тоже разрыдалась, устыдился самого себя. – Господи, я сам не знаю, что говорю. Может, он и не хочет никого убивать… Обещаю тебе, сестренка, мы как-нибудь уладим это. Ладно, я пошел, прощай…
Но тут их всполошил шум шагов в конце коридора. Дениза поспешно втолкнула брата в темный уголок за нишей с тюками. В течение нескольких секунд они слышали только шипение ближайшего газового рожка. Потом шаги стали приближаться, и Дениза, выглянув из своего укрытия, узнала инспектора Жува, который шел в их сторону своей обычной размеренной походкой. Как он здесь очутился – случайно или кто-то, следивший за ними, предупредил его? Обезумев от страха, девушка вытащила Жана из темного угла, где они прятались, толкнула в спину, заставив бежать, и сама побежала следом, несвязно повторяя:
– Уходи… уходи…
Оба мчались что есть мочи, слыша позади топот сапог и натужное пыхтение папаши Жува, который гнался за ними. Дениза и Жан снова пробежали через подвал доставки товаров и остановились только у подножия лестницы, чей застекленный подъезд выходил на улицу Мишодьер.
– Беги… беги… – твердила Дениза. – Так и быть, я пришлю тебе пятнадцать франков… если смогу.
Жан, ошарашенный вконец, сбежал. И подоспевший инспектор, который едва переводил дух, увидел только мелькнувшую полу белой блузы да светлые растрепанные кудри парня. С минуту старик молчал, шумно отдуваясь, чтобы вернуть себе достойный вид. Теперь на нем был новенький белоснежный галстук бантом, видимо взятый из бельевого отдела.
– Ну и ну! Хорошенькое дело, мадемуазель, – вымолвил он наконец трясущимися губами. – Да, ничего не скажешь, хорошенькое дело… Неужели вы думаете, что я потерплю подобные мерзости здесь, в подвале?! Да-да, мерзости!
Он клеймил девушку этим словом, повторяя и повторяя его, пока она шла по лестнице в свой отдел, не в силах сказать что-нибудь в свое оправдание. Теперь она кляла себя за то, что так безрассудно пустилась бежать. Ну почему она не объяснила Жуву, в чем дело, не показала брата?! Теперь о ней опять пойдут грязные сплетни, и сколько бы она ни клялась, никто ей не поверит. И девушка, совсем забыв о Робино, вернулась прямо в свой отдел.
А Жув тотчас отправился в дирекцию с рапортом. Но дежурный сказал ему, что хозяин вызвал к себе Бурдонкля и Робино, – уже четверть часа они беседуют втроем. Дверь в кабинет была приоткрыта, и инспектор услышал, что Муре весело расспрашивает помощника заведующего, как тот провел свой отпуск. Об увольнении и речи не было, – напротив, дальше разговор зашел о некоторых нововведениях в отделе.
– У вас ко мне дело, Жув? Ну так заходите! – крикнул Муре.
Однако инспектора удержало какое-то шестое чувство; он предпочел дождаться, когда выйдет Бурдонкль, и доложил ему о случившемся. Они медленно прошли мимо отдела шалей, держась рядом; Жув, наклонившись к Бурдонклю, говорил полушепотом, а тот слушал внимательно, с непроницаемым лицом. И только проронил:
– Итак, все ясно.
Они уже стояли перед отделом готового платья. Бурдонкль вошел как раз в тот момент, когда мадам Орели распекала Денизу: где она пропадала? Уж на этот раз она не посмеет утверждать, что ее послали в ателье! Эти постоянные отлучки терпеть больше невозможно!
– Мадам Орели! – позвал Бурдонкль.
Он решил расправиться с девушкой самостоятельно, не спрашивая разрешения Муре, опасаясь, что тот опять проявит слабость. Начальница подошла к нему и вполголоса повторила свои претензии к Денизе. Весь отдел затаил дыхание, предчувствуя скорую расправу. Наконец мадам Орели величаво обернулась к продавщицам и позвала:
– Мадемуазель Бодю! – На ее пухлом царственном лике застыло выражение жестокого, неумолимого всевластия. – Пройдите в кассу!
Эти страшные слова прозвучали как гром небесный в салоне, где сейчас не было ни одной покупательницы. Дениза, смертельно побледнев, застыла на месте. Потом бессвязно пробормотала:
– Я? Меня… Но почему? Что я такого сделала?
Бурдонкль жестко ответил, что она и сама это знает и оправдываться бесполезно; потом упомянул о галстуках и наконец едко добавил, что хороша была бы репутация их магазина, если бы все продавщицы миловались с ухажерами по подвалам.
– Но это же был мой брат! – вскричала девушка с гневным возмущением оскорбленной девственницы.
Маргарита и Клара злорадно захохотали; даже мадам Фредерик, обычно такая терпимая, недоверчиво покачала головой. Опять история с «братом» – это же глупо, наконец! И тогда Дениза, смолкнув, обвела взглядом их всех – Бурдонкля, невзлюбившего ее с первой же минуты; инспектора Жува, готового выступить обвинителем, от которого девушке не приходилось ждать защиты; продавщиц, которых за эти девять месяцев так и не растрогала ее готовность
