пришлось даже выдумать предлог, чтобы не приглашать Полину к себе или отказаться от воскресной встречи с подругой у Божэ. Но еще труднее было отделываться от безответной любви Делоша: юноша подстерегал ее на улице, он знал обо всех ее горестях, ждал под дверью, а однажды вечером предложил, якобы взаймы, тридцать франков – свои сбережения: чисто по-братски, как он объяснил, покраснев до ушей. Эти встречи заставляли девушку постоянно сожалеть о работе в магазине, приобщали к его внутренней жизни так, словно она и не покидала «Дамское Счастье».

Итак, у Денизы никто не бывал. И поэтому однажды днем она с удивлением услышала стук в дверь. Это был Коломбан. Она впустила его, но сесть не предложила. Молодой человек, крайне смущенный, невнятно поздоровался, спросил, как дела, заговорил о «Старом Эльбёфе». Неужели дядюшка Бодю прислал его, раскаявшись в своей суровости, – ведь доселе он даже не здоровался при встречах с племянницей, хотя не мог не знать, как она нуждается. Дениза начала расспрашивать приказчика, но тот смутился еще сильнее: нет-нет, его послал не хозяин; и наконец заговорил о Кларе: он, мол, хочет потолковать о Кларе. Мало-помалу, приободрившись, он стал просить у Денизы совета в надежде, что она замолвит за него словечко перед своей бывшей товаркой. Но просчитался: девушка решительно отказала ему, упрекнув в том, что он причиняет горе Женевьеве из-за этой бессердечной девки. Коломбан наведался к Денизе еще раз, и постепенно у него вошло в привычку заходить к ней. Эти визиты тешили его робкую любовь, и он вновь и вновь заводил один и тот же разговор, не в силах сладить со своим чувством, радуясь хотя бы тому, что может поговорить с человеком, который знал Клару. Таким образом, Дениза еще больше приобщилась к жизни «Дамского Счастья».

В конце сентября ситуация стала совсем безысходной. Пепе сильно простудился и захворал. Его нужно было кормить бульоном, а у нее не было денег даже на хлеб. Однажды вечером, когда Дениза разрыдалась в полном отчаянии, в том состоянии безнадежности, которое заставляет девушек либо идти на улицу, либо бросаться в Сену, к ней тихонько постучался Бурра. Старик принес хлеб и жестянку из-под молока, наполненную бульоном.

– Держите, это для малыша, – угрюмо сказал он. – И не плачьте так громко: вы беспокоите моих жильцов. – А когда Дениза, заплакав еще горше, начала его благодарить, бросил ей: – Да замолчите наконец… Зайдите ко мне завтра, у меня есть для вас работа.

С тех пор как «Дамское Счастье» нанесло Бурра смертельный удар, открыв у себя отдел тростей и зонтов, старик больше не держал продавцов. Чтобы сократить расходы, он всем занимался сам – чисткой, шитьем, мелким ремонтом. Впрочем, работы было мало: покупатели заглядывали в лавку так редко, что иногда ему и вовсе нечего было делать. Пришлось старику выдумать занятие для Денизы, когда на следующий день он усадил ее в углу своей лавки. Не мог же он допустить, чтобы его жильцы умирали с голоду.

– Вы будете получать сорок су в день, – объявил он. – Когда найдете работу получше, сможете уйти – скатертью дорожка.

Дениза робела перед стариком и закончила свою работу так быстро, что он не успел придумать ей другого занятия. В основном она должна была сшивать клинья шелка, чинить кружева летних зонтиков. В первые дни девушка боялась даже поднять голову, ей было не по себе, когда вокруг бродил этот старик, с его густой львиной гривой, крючковатым носом и пронзительными глазами под жесткими, клочковатыми бровями. Он говорил таким грубым, зычным голосом, так буйно жестикулировал, что матери в этом квартале пугали озорных детей, угрожая послать за ним, как посылают за жандармами. Однако местные мальчишки, проходившие мимо лавки Бурра, никогда не упускали случая выкрикнуть какую-нибудь гадость в его адрес, которую старик спокойно пропускал мимо ушей. Зато он с маниакальной яростью обличал «поганцев», бесчестивших его ремесло тем, что торгуют всякой дешевой дрянью, которой, по его словам, побрезговала бы и собака.

Денизу бросало в дрожь, когда Бурра яростно кричал ей:

– Искусство погибло, вы слышите, погибло!.. Где вы теперь сыщете приличную ручку для зонта? Трости они вам еще кое-как изготовят, но про набалдашники можете забыть!.. Найдите мне приличный набалдашник, и я вам выдам двадцать франков!

Ручки и набалдашники были гордостью Бурра; ни один резчик в Париже не умел изготовлять такие – легкие и прочные. Особенно искусно, с изысканной фантазией он выделывал набалдашники, непрестанно обновляя сюжеты, вырезая цветы, фрукты, зверюшек, головки, и все это в живой, свободной манере. Ему хватало обыкновенного перочинного ножа; он проводил за этим занятием целые дни, нацепив на нос очки и вперившись в кусок черного дерева или самшита. И при этом громко разглагольствовал:

– Свора бездельников! Воображают, что достаточно наклеить кусок шелка на китовый ус – и вот вам зонтик! А ручки закупают оптом, готовенькие!.. И торгуют этим барахлом! Нет, искусство погибло – вы слышите, погибло!

Вскоре Дениза привыкла к причудам Бурра. Старик разрешил Пепе спускаться в лавку – он обожал детишек. Когда малыш играл там, на полу, взрослым уже негде было повернуться, Дениза сидела в углу за починкой, сам хозяин – у витрины, вырезая ножичком свои поделки. Теперь каждый день приносил одни и те же заботы, одни и те же речи. Не отрываясь от своего занятия, старик говорил и говорил о «Дамском Счастье», объясняя, как проходила их жестокая схватка. Он арендовал этот дом с 1845 года и, согласно контракту, ежегодно платил хозяину тысячу восемьсот франков; однако, сдавая четыре комнаты, получал за них тысячу франков, а стало быть, отдавал ему только восемьсот франков, за лавку. Это была вполне скромная сумма, на себя он тратил сущие гроши и мог еще долго продержаться. Послушать его, так победа наверняка будет за ним – он одолеет этого монстра!

Потом вдруг, перестав разглагольствовать, спрашивал:

– Ну вот скажите, разве у них найдутся эдакие штучки?

И, прищурившись, разглядывал сквозь очки вырезанную голову дога с грозно ощеренными клыками как живого, – казалось, вот-вот зарычит. Пепе вскакивал с пола и, опираясь ручонками на колени старика, с восторгом разглядывал это чудище.

– Мне лишь бы свести концы с концами, а на остальное плевать! – продолжал Бурра, бережно обтачивая кончиком ножа язык дога. – Эти жулики лишили меня прибыли, но если мои доходы невелики, то убытку я тоже пока не терплю… ну или почти не терплю. И поверьте, я твердо решил: лучше погибнуть, чем уступить им!

И он воинственно размахивал своим ножом, а его седая грива вставала дыбом в этом приступе ярости. Иногда Дениза, не отрывая глаз от шитья, пробовала мягко урезонить старика:

– И все-таки, если бы вам предложили достойное возмещение, может, разумнее было бы согласиться?

Но тут свирепое упорство Бурра доходило до исступления:

– Никогда в жизни!.. Даже под страхом смерти не соглашусь, разрази меня гром!.. Срок аренды истечет только через десять лет, – стало быть, моего дома они еще десять лет не получат, разве что я подохну с голоду в этих четырех стенах, в запустении… Они уже дважды приступались ко мне, прямо с ножом к горлу. Предлагали двенадцать тысяч франков за лавку да еще восемнадцать тысяч выкупа за аренду – итого тридцать… Но им я даже за пятьдесят ничего не уступлю! Они у меня в руках, я их заставлю поплясать передо мной!

– Тридцать тысяч франков – солидная сумма, – увещевала его Дениза. – С такими деньгами вы могли бы перебраться куда-нибудь в другое место, подальше отсюда… А что, если они просто купят дом?!

Бурра, который заканчивал отделку собачьего языка, на минуту погружался в свое занятие; на его бледном лике Саваофа блуждала детская улыбка. Но потом он снова впадал в ярость:

– Насчет дома – нет, это мне не грозит! Они еще в прошлом году заговаривали об этом, предлагали восемьдесят тысяч франков, вдвое больше его нынешней стоимости. Но домовладелец, бывший зеленщик, такой же мошенник, как они, решил вытянуть из них побольше. Впрочем, все они меня