– У меня при себе что-то около сорока франков, – пробормотал растерявшийся Верде.

– Этого не хватит, – с досадой ответил Оноре. – Так, дайте-ка мне франков пять…

Тот, удивившись, сделал вид, будто всё понимает, и под столом сунул товарищу в руку монету в сто су. Но что дальше?

– Счёт! – громко крикнул Бальзак в сторону гарсона.

Официант направился к кассе и, вернувшись «с длинной бумажкой», протянул её… Эдмону Верде, который, в отличие от своего приятеля, выглядел, «как помощник префекта». Однако, вырвав счёт и даже не взглянув в него, Оноре вытащил карандаш и что-то там написал. После этого он смял счёт вместе с пятифранковой монетой и с неподражаемым апломбом передал гарсону:

– Это для вас, любезный. Ну а эту бумажку передайте кассирше и не забудьте сказать, что это от господина Оноре де Бальзака!

После чего, пишет Верде, Бальзак «величественно поднялся, взял свою шляпу, я – свою, и вышел из ресторана, как простой смертный»{318}.

В который раз хочется крикнуть в адрес нашего героя: Bravissimo, мсье Бальзак! Соглашается со мной и Эдмон Верде, написавший следующие строки:

«…“Остроумие ничего не весит”, – сказал начальник почтовой станции кучеру, который хотел уговорить Вольтера припрячь третью лошадь к его почтовой карете. Острый ум, – скажу я в свою очередь, – если его зовут Бальзак, встречает радушный прием везде, независимо от его туалета… Острый ум Бальзака, а не эксцентрическая небрежность его внешнего облика снискали ему со стороны этой элегантной и раздушенной толпы молодых мужчин и женщин, принадлежавших к самым богатым и самым аристократическим кругам Парижа, лестный прием, ту изысканную учтивость, которая всегда отличала и будет отличать парижское светское общество»{319}.

Да, «аристократизм» Бальзака никак не поспевал за его гениальностью. Но это ничего не значило. Всем уже давно стало ясно: острый ум – наивысшая ценность Оноре.

* * *

Уникальная трость «à la Balzac» была не единственным предметом подражания великому писателю. Вскоре появились и другие, не менее пикантные, бальзаковские атрибуты, которые возымеют своих преданных последователей. Скажем… будуары.

Началось с того, что в 1835 году Бальзак создаёт «конкретный символ своего внутреннего святилища» (Г. Робб) и начинает трудиться над собственным будуаром[109]. Судя по всему, произошло это ещё в марте, когда Оноре для всех исчез. «Я взял топор и обрубил все канаты. Через три дня я скроюсь в келье, которая станет непроницаемой даже для моих родных».

«Кельей» оказалась уютная квартира на улице Батай, в Шайо, в доме под номером 13. Дом был старый и ветхий – словом, никчемный, а потому пустовал. Зато здесь было очень тихо, а из окон открывался великолепный вид на Париж: Сена, Дом Инвалидов, черепичные крыши окрестных домов… И если это «тихое гнёздышко» отделать со вкусом, раздумывает Оноре, то из него может получиться даже не «гнездо», а настоящая берлога. Место, где можно неплохо залечь.

Всё, что было заработано в последние месяцы, тут же оказалось в топке новых непомерных расходов, связанных с квартирным ремонтом на улице Батай.

Грэм Робб: «Он приклеил к стене банкноту в 500 франков и нацарапал записку рабочим: они получат деньги, если вовремя закончат ремонт. Бальзак потребовал отгородить себе звуконепроницаемый будуар, обставленный очень своеобразно. Издали казалось, что обстановка поистине роскошна, но вся роскошь при ближайшем рассмотрении оказывалась мишурой, мерцающей иллюзией: против изогнутой стены на одном конце – 50-футовый турецкий диван, красно-черные обои имитируют шелк с дизайном коринфских колонн, канделябры на стенах, люстра на потолке, белые мраморные узоры, кресла, обитые кашемиром, ковер “под персидский” и, конечно, потайная дверь»{320}.

Весь этот будуар прекрасно описан в «Златоокой девушке», отрывки из которой в качестве полезного совета для обустройства дома перепечатал один из женских журналов. «Будуарчик» парижанам пришёлся по вкусу. Причём, как выяснилось, давно: многое из того, что автор описывал в других своих произведениях, французы с энтузиазмом внедряли в собственную жизнь, обставляя свои дома в стиле «à la Balzac».

О наивный обыватель, как он доверчив! Если б этот будуар Бальзак создавал только для «утихомирования» собственных нервов и спокойной работы над своими литературными шедеврами. Но всё опять не так. Потому что наш Оноре – это вечная медаль о двух сторонах – лицевой и оборотной. Всё, что «à la Balzac», это лицевая; остальное – оборотная. А там – опять-таки кредиторы, вездесущие осьминоги, окружившие романиста плотным кольцом. Дом на рю Кассини уже известен всем; он словно проходной двор, куда ломится всяк кому не лень. От этих «всяких» просто нет спасения, идут, как к себе домой, по поводу и без. Иные ломятся – лишь бы мельтешить.

И ладно бы только эти. На их фоне прутся другие – те самые осьминоги! И пошло-поехало. Так что дом на рю Батай – это своего рода новая явка; следовательно, с новыми правилами и паролями.

«Необходимость вызвала к жизни новые фантазии, – пишет Г. Робб. – Посетителей просили запомнить несколько паролей: слова “сейчас сезон для слив” уверяли консьержа в том, что пришел “свой”. В прихожей нужно было прошептать слуге “Я привез бельгийские кружева”. И наконец, служанке следовало сказать: “Мадам Бертран в добром здравии”. По мере того, как положение Бальзака делалось более шатким, он выдумывал все более изощренные игры… Практический смысл убежища был забыт: он едва ли мог бы прятаться более демонстративно»{321}.

«Мадам Дюран» (именно на это имя было снято жильё) извивается как может в надежде избежать огласки. Огласка – самое нежелательное для человека, спрятавшегося за личиной «мадам».

Деньги… Деньги… Деньги… Их постоянно не хватало. Долги железным обручем сдавливали горло.

* * *

С отсутствием денег всё острее ощущается нехватка времени. У Бальзака нет ни минуты, ни секунды, чтобы, выйдя из-за письменного стола, посвятить своё время кому-то ещё.

Тем не менее его упорно добивается герцогиня д’Абрантес, упрекая за то, что он совсем позабыл свою преданную подругу. Это неприлично, пытается пристыдить она друга. Но всё, на что способен вечно занятый Бальзак, это выбрать-таки единственную «минутку», чтобы написать герцогине ответ.

«Вся моя жизнь подчинена одному: непрерывному труду, без всякой передышки… Я уже не могу писать, слишком велика усталость… Так что не думайте обо мне дурно. Говорите себе: “Он работает днем и ночью” – и удивляйтесь лишь тому, что вы еще не услышали о моей смерти. Иногда я езжу в Оперу или к Итальянцам – вот мои единственные развлечения, ибо там не нужно ни думать, ни говорить, только