Шрифт:
Закладка:
А. Моруа: «Автору и прежде случалось заимствовать имя или характер из своих предыдущих книг. Отныне этот прием возводится в систему. У Бальзака будут свои врачи (Бьяншон, Деплен); свои сыщики (Корантен, Перад); свои адвокаты (Дервиль, Дерош); свои финансисты (Нусинген, братья Келлер); свои ростовщики (Гобсек, Пальма, Бидо, по прозвищу Жигонне). Госпожа де Ресто? Она уже знакома нам по “Гобсеку”. Растиньяк? Он уже появлялся в “Шагреневой коже”, правда, там он был только именем, только силуэтом; мы еще не раз встретимся с ним на протяжении его карьеры, он изменится, и это придаст нарисованной Бальзаком картине развитие во времени. Вотрен будет позднее зловещей тенью нависать над судьбою Люсьена де Рюбампре, как он прежде нависал над судьбою Растиньяка…
Отныне мир, созданный воображением Бальзака, будет казаться ему более незыблемым, чем реальный мир, в котором он живет; он будет рассказывать новости о населяющих его людях, как рассказывают о тех, кто и в самом деле живет на земле…»{307}
Как утверждал Артур Конан Дойль, «он никогда не пытался читать Бальзака, потому что не знал, с чего начать»{308}. Трудно не согласиться с мастером детектива, ведь заслуга Оноре де Бальзака ещё и в том, что каждый его роман, несмотря на периодическую повторяемость персонажей, тем не менее исключительно самостоятелен.
Правда, как позже обнаружит сам Бальзак, подобное «перебегание» иногда требовало серьёзной корректировки. Ибо, мчась за сюжетом, Оноре оставлял «мелочевку» на потом; однако до этого самого «потом» не всегда доходили руки. Как результат – присутствие «биографических» неточностей и даже ляпов.
Ну, с Растиньяком, вроде, всё нормально: во всех книгах у него голубые глаза, стройная фигура и тёмные волосы. Другое дело, что за каких-то пару-тройку лет (между «Шагреневой кожей» и «Отцом Горио») у этого персонажа сильно изменился характер, в результате чего складывается впечатление, что это совсем другой человек. Растиньяк – да не тот!
Совсем другая ситуация с Полем де Манервилем. Если помните, внешне он сильно походил на того же Анри де Марсе или Эжена де Растиньяка: де Манервиль – голубоглазый красавец-брюнет. Но в «Загородном бале» это уже белокурый денди, напоминающий отнюдь не Растиньяка, а другого персонажа – слабовольного Люсьена де Рюбампре. И причина такого перевоплощения тоже вполне понятна, ведь в этом романе Поль де Манервиль становится жертвой обстоятельств и предметом нападений со стороны других, более деспотичных, персонажей. (Судя по всему, Бальзак считал брюнетов обладателями более сильного характера.)
Ещё один герой – граф Ла Пальферин («Беатриса» («Béatrix»)). Так вот, если верить автору, он родился аккурат через три года после… смерти своего отца{309}. Похожая история происходит и с бароном де Моленкуром (родственником Поля де Манервиля), который сначала был отравлен Феррагусом, а потом в другом романе… вновь появляется рядом с Растиньяком.
Впрочем, это ничего не меняет. Герои Бальзака настолько яркие, энергичные и живые, что не оставляют сомнений в их реальном существовании. «…Одна англичанка (возможно, в поисках лекарства от лёгкого психоза), – пишет Г. Робб, – написала в Париж на адрес блестящего врача Ораса Бьяншона, который появляется, в качестве главного или второстепенного героя, в тридцати одном произведении»{310}.
Почти шестьсот персонажей Бальзака, многие из которых перешагивают из одного романа в другой, составили огромную литературную семью. Они и есть герои бессмертной «Человеческой комедии». Той самой энциклопедии человеческого бытия, в которой, как в солнечном блике, удалось сконцентрировать и отразить всю сущность людского социума того времени. Времени Оноре де Бальзака.
* * *
Пятнадцать месяцев по меркам Вселенной – сущий пустяк. Чуть больше года, почти мгновение. Но всё это – звёзды, космос, Вселенная – химеры для зануд. Бальзак жаждет земных радостей: он мечтает блаженствовать в объятиях любимой женщины.
Долгая разлука с Евой вылилась в нескончаемые пятнадцать месяцев. Нет уж, это никакое не мгновение, а… целая вечность! Но – деньги! Их вновь категорически не хватает. И только невероятный (денно и нощно!) труд может поспособствовать тому, что он отправится в Вену, где встретится с Ганской. А потому никакого отдыха, никакой расслабленности! Только письменный стол и упорная работа. Воловье рабство.
«С 1827 по 1836 год, – вспоминала Лора Сюрвиль, – мой брат сумел продержаться, только подписывая векселя, и его постоянно беспокоило истечение их срока, ибо оплачивать их он мог, лишь публикуя свои произведения, а когда эти последние завершатся, всегда было неясно. Добившись у ростовщиков принятия и учета векселей, что уже само по себе было делом нелегким, он часто вынужден бывал добиваться их переписки – дело еще более трудное, коим он мог заниматься только самолично, потому что у других ничего бы не вышло; он же очаровывал всех на свете, даже ростовщиков.
– Какая напрасная растрата духовных сил! – грустно говорил он нам, когда возвращался, разбитый усталостью, из всех этих походов, отвлекавших его от работы.
И все же он ничего не мог поделать: учет векселей у ростовщиков вместе с процентами по главным его обязательствам превращали его непотопляемый долг, как он говаривал, когда бывал в веселом расположении духа, в некое подобие снежного кома, который чем дальше катится, тем больше растет…»{311}
Месяцы летели, опадая, как сухие листья. Весной 1835 года все мысли Оноре прикованы к Вене, куда на обратном пути из Италии вернулись Ганские. Ева в австрийской столице. Однако Бальзак по макушку завален рукописями. Теперь работает над «Сценами парижской жизни» («Scènes de la vie de Parisienne») и «Лилией долины»; одновременно заканчивает «Серафиту».
«Во мне живет несколько людей: финансист; художник, борющийся против прессы и публики, – пишет он 17 апреля Зюльме Карро. – Затем художник, вступающий в борьбу с собственными произведениями и замыслами. Наконец, живет во мне и человек, исполненный страсти, он способен растянуться на ковре у ног прекрасного цветка и восторгаться его красками, вдыхать его аромат. Тут вы скажете: “Негодный Оноре!” Нет, нет, я не заслуживаю такого эпитета. Ведь я способен отказаться от всех доступных мне радостей и запереться у себя в комнате, чтобы работать…»{312}
Но Бальзак не успевает. Он ничего не успевает! И это при том, что пишет ночи напролёт, не зная отдыха и передышки. Его работа в среднем по пятнадцать-семнадцать часов в сутки!
