Как это произошло, сказать сложно, тем не менее произошло. Ганский читает и не верит собственным глазам: некий хлыщ чуть ли не в каждой строчке объясняется в любви… его жене! Измена супруги налицо. Багровый, как слива, он вызывает жену и задаёт ей крайне неприятные вопросы, связанные с г-ном де Бальзаком. У той, в противоположность мужу, кровь отливает от лица, однако до обморока дело не доходит (эта женщина умела держать себя в руках). С невинным видом она пытается объяснить, что совершенно не понимает, о чём идёт речь. Несмотря на всю тяжесть сцены, Ганская отдаёт себе отчёт, что не должна – нет, просто не имеет права! – дать слабину и проиграть. Иначе скандал, бракоразводный процесс. И куда она с дочерью?!

Поэтому Эвелина занимает жесточайшую оборону. У неё с французом роман? Нет! Г-жа Ганская любит писателя? Боже упаси! Она уважает и любит мужа? Да, да и ещё раз да! Только мужа – и никого более! Так что, парирует Ева, «допрос с пристрастием» бессмысленен и даже оскорбителен для неё! Надув губки, она всплакнула, дав понять благоверному, что сильно оскорблена его подозрениями.

– И что теперь делать? – спрашивает жену Ганский. – Нам как-то следует отреагировать на всё это… Что скажешь, дорогая?

Эвелина молчит. В её душе полный кавардак. Реальность видится неким жутким кошмаром. Однако следовало что-то сказать. И она говорит первое, попавшееся на ум:

– Разбирайся, Венцеслав, с ним сам! А я… я тут ни при чём.

Ничего другого Ганский и не ожидал услышать. Сам так сам. В тот же вечер он пишет Бальзаку вежливо-холодное письмо, в котором предлагает (да что уж – требует!) объясниться. А заодно пояснить, что тот имел в виду, когда называл г-жу Ганскую (его законную супругу!) «дорогой белой кошечкой», «моим ангелом» и прочими непотребными словами. «Я жду, милостивый государь», – закончил своё письмо Ганский.

Ну а Бальзак… опять в бегах. Всё опять настолько серьёзно, что он вынужден отложить долгожданную поездку в Вену: у романиста, как всегда, на это просто нет денег. Ни на дилижанс, ни на текущие расходы, ни на подарки наконец! Хотя ещё вчера прикупил великолепную трость за семьсот франков… а также дополнительно снял квартирку на рю де Батай… А уже сегодня приходится брать в долг по-крупному (выручил банкир Джеймс Ротшильд), чтобы рассчитаться за неоплаченный предыдущий, вытребованный банкиром… э-э… впрочем, его имя не столь важно.

И в этот момент приходит грозный монолог от пана Ганского, вислорогого маршала всех времён и народов. Здрастье вам, явился – не запылился: будьте добры, маркиз, объясниться! Послание от старого хрыча окончательно выводит Оноре из себя. Ещё и этот!

Однако, хочешь не хочешь, следует отвечать. И не просто дежурно кивнуть, а ещё и дать объяснение. Как там у русских, назвался груздем – полезай в кузов? И вот этот непревзойдённый фантазёр сочиняет чуть ли не басню в стиле Лафонтена о том, что он якобы решил пошутить, а потому, вспомнив историю о разных почерках, нагородил кучу всякого, заявив, что хотел предоставить г-же Ганской («честнейшему существу» и «святейшему человеку») настоящее любовное письмо – то есть как оно с литературной точки зрения должно выглядеть. Причём целых два. Два образчика любовных писем. Именно так, уверяет он, и должно выглядеть любовное послание Монтерана к Мари де Верней из его «Шуанов». Так что всё это, пишет Ганскому Бальзак, не что иное, как некая игра, не более чем. Он и г-жа Ганская просто дурачились.

Тем не менее Оноре понимает: его оправдание слишком хлипкое, необходимо что-то более весомое, некий козырь. И, как опытный шулер, он достаёт из рукава краплёный козырь и швыряет на стол. Успокойтесь, обращается он к Ганскому, ваша супруга («совершенное дитя!») в данной ситуации повела себя крайне высоконравственно, потому как после получения первого же письма (то есть ещё до того, как оба послания оказались у её мужа) тут же была вынуждена прислать «шутнику» гневный ответ.

«Вы не можете себе даже представить, – пишет Бальзак, – сколь обескуражен я был эффектом моей глупой шутки. Она ответила мне с чрезвычайной холодностью на первое из моих шуточных писем, а я написал ей еще одно!»{295}

* * *

А далее – очень интересно. Потому что, если следовать логике действий, следующими шагами Оноре должны были стать: а) сознаться в своём столь дерзком поступке; б) принести вежливое извинение в адрес пана Ганского и его супруги за принесение вольных или невольных треволнений.

Пожалуй, именно так поступил бы кто другой, но только не Бальзак, чей мозг, казалось, был сформирован исключительно для подобных инсинуаций. Итак, Оноре переходит в решительное наступление, прося Ганского… стать его сообщником! Вернее, союзником в том, чтобы успокоить г-жу Ганскую («эту целомудренную» и «чистейшую душу»), а заодно убедить, что мсье Бальзак, отправляя ей письма, не имел ничего такого, что могло бы растревожить её нежную душу. Г-жа Ганская, настаивает Бальзак, просто-напросто всё не так поняла, приняв шутливое письмо за грубую непристойность. Вообще, признаётся писатель, с его стороны всё выглядит не более чем глупая шутка; ну а Эвелина – о, она святая простота!

Впрочем, Бальзак уже разошёлся. Ему вдруг показалось, что он за написанием очередной интрижки из своего романа. Обращаясь к рогоносному супругу своей любовницы, он начинает развивать начатое контрнаступление и пишет Ганскому, что, как благородный посредник, должен вручить мадам Ганской рукопись третьего тома и напечатанную книгу своих «Этюдов о нравах». При условии, уточняет далее, если г-жа и г-н Ганские сочтут приличным принять знаки его искренней дружбы ибо в противном случае всё это должно быть сожжено! Тем более, что для него, Бальзака, и без того всё кончено! Ведь даже если г-жа Ганская и простила бы ему сию выходку, сам же он никогда не сможет себе этого простить.

«Несомненно, это моя судьба – я никогда больше не смогу увидеть ее, но я хотел бы заверить вас, как живо меня это сокрушает. У меня не так много знакомств, отмеченных душевной близостью, чтобы я мог без слез расстаться с одним из них»{296}.

Пафос велеречивой писанины невольно вызывает улыбку. Можно представить, как при прочтении данного письма кривился рот обманутого мужа: этот вёрткий француз явно принимал Ганского за простоватого шалопая, к каковым тот себя никогда не относил. Его просто водили за нос! И всё же приходилось как-то выходить из ситуации, попытавшись хотя бы сохранить лицо. Потому что наглый романист, ничтоже сумняшеся, пытался ловко маневрировать.

Что мы видим? Перед нами предстаёт новый