«Мой обожаемый ангел, я без ума от тебя, это просто безумие: стоит мне только о чем-нибудь подумать, как ты встаешь перед моим мысленным взором! – обращается Бальзак к Ганской в одном из писем. – Я могу мечтать лишь о тебе. Независимо от моей воли воображение уносит меня к тебе. Я обнимаю тебя, прижимаю к своей груди, лобзаю, ласкаю, и волна нежности затопляет меня!.. О моя возлюбленная Ева, послушай, что я хочу тебе рассказать. Я бережно подобрал твою визитную карточку, теперь она тут, передо мной, и я беседую с тобою, словно ты все еще здесь. Ты встаешь перед моими глазами такой, какой была вчера: прекрасной, божественно прекрасной…»{288}

Этот визит должен был стать их подлинным любовным свиданием. Поэтому они целуются и целуются… От Евы исходит аромат дорогих французских духов, отчего его влечёт к ней ещё больше, заставляя сжимать в объятиях крепче и крепче. Даже если бы Ева сейчас сказала, что ей пора уходить, он бы уже не позволил. Рубикон перейдён, и он чувствовал: в этот раз Эвелина останется. Ведь она для этого сюда и пришла.

Впрочем, долго сопротивляться у Ганской уже не было ни сил, ни терпения, ни времени. Разговоры, каламбуры, смех – всё это уже не могло сдержать истинного желания. Очень быстро Оноре понял, что крепость, открыв ворота, готова сдаться. Об этом говорили глаза влюблённой женщины, её полураскрытые влажные губы и даже лёгкое постанывание… Всё говорило о желании. Тянуть время было невозможно. Молодая страсть взяла верх. Свершилось то, о чём они так долго мечтали все эти месяцы.

Календарь на стене показывал 26 января 1834 года…

Бальзак будет оставаться в Женеве до конца января, пока не закончит «Герцогиню де Ланже». На последней странице романа он припишет: «Женева, Пре-Левек, 26 января 1834 г.».

Оноре знал за собой одну особенность: он был подвластен нумерологии, в которую безоговорочно верил. В этот раз он решил оставить для истории важную для него дату – 26 января. В этот день Ева стала его.

«Любовь моя, моя возлюбленная, твои ласки подарили мне новую жизнь…»

В начале февраля наступила пора отправляться в Париж. Бальзак пребывал в прекрасном расположении духа: он уезжал победителем.

Ну а Ганские преспокойно поехали дальше – в намеченное ранее турне по Европе. Вена, Зальцбург, Италия… Стая гусака Ганского, посмеивался Оноре, встав на крыло, потянулась на юг…

* * *

После возвращения из Швейцарии в феврале 1834 года Бальзак вновь за рабочим столом. Ещё до Женевы он лихорадочно работал над «Серафитой» («Séraphîta»), в которой хотел отразить свои любовные чувства к Эвелине. Писалось нелегко, хотя и быстро. Оноре раз за разом рвал листы рукописи и переписывал их заново. Сюжет романа напоминал Вальтера Скотта: северная земля (Норвегия), конец XVIII века, встреча некоего барона с ангелоподобной красавицей… И вновь мистика, переплетённая с религией, поиском истины и верного пути…

Поездка в Женеву прервала работу над «Серафитой», которая оказалась заслонена «Герцогиней де Ланже». Но вот «Герцогиня» закончена, Бальзак возвращается из Швейцарии и вновь садится за продолжение мистического романа. В перерывах – та же беготня с рукописями, работа по ночам, слоновьи порции кофе…

«Вот уже почти двадцать дней, – пишет Бальзак Ганской, – я по двенадцать часов работаю над “Серафитой”. Но никого это не волнует, впрочем, никто и не должен видеть процесс работы, только ее результат…»{289}

И всё же он изменился, и даже очень. На самом деле, из Женевы вернулся совсем другой человек. Влюблённый и счастливый. Он добился-таки своего. Ева – его!

Теперь в кабинете Бальзака всё напоминает о Ганской: кольцо, тайно подаренное ему в Женеве и ставшее его счастливым талисманом (и в этом он ничуть не сомневался!); письма Евы к нему, наполненные нежностью и любовью. Позднее среди этих вещей появится томик рукописи «Серафиты», переплетённый лоскутом её серого платья (держа в руках эту книгу, он словно возвращал тот миг их первой ночи, когда Ева скинула с плеч именно это платье). Один взгляд на всё это заставлял тут же приниматься за очередное послание к любимой.

Из письма Бальзака Ганской: «…Глупышка, через десять лет тебе будет тридцать семь, а мне сорок пять; люди в этом возрасте вполне могут любить, соединяться браком, целую вечность обожать друг друга. Так вот, мой благородный друг, милая моя Ева, гоните сомнения прочь, вы мне это обещали. Любите и верьте. Ведь “Серафита” – это мы оба. Расправим же свои крылья в едином порыве; будем любить друг друга с одинаковой силой»{290}.

В первых числах декабря 1835 года в «Серафите» будет поставлена последняя точка, и автор отправляет рукопись Ганской. Но ещё до этого, в июне-июле, он публикует роман частями в «Revue de Paris» – новом парижском журнале, основанным в 1829 году Луи Дезире Вероном[101]. Каково же было удивление компаньонов, когда уже в августе Бальзак потребовал вместо «Серафиты» начать публиковать другой его роман – «Отец Горио». Другой – так другой. Правда, редколлегии журнала пришлось оправдываться перед разочарованными читателями, заявив, что роман «Отец Горио» «послужит своего рода компенсацией за затянувшееся ожидание “Серафиты”, окончание которой будет опубликовано в будущей книжке журнала»{291}.

Но всё это случится несколько позже. А пока, вернувшись в Париж, Бальзак с головой в работе. Радостью, которая так и трепещет в его груди, он может поделиться только с самым близким человеком – своей сестрой. Оноре описывает ей «прекрасную графиню», от которой он буквально без ума.

А заодно… подкладывает некую бомбу, рассказав о том, что за это время, оказывается, стал отцом: «…Другая тайна, которую я хочу тебе поведать, заключается в том, что я стал отцом и отныне несу ответственность за сладчайшее существо, невиннейшее создание, которое когда-либо падало с неба, как цветок. Она приходит навещать меня тайно, не прося меня ни писать, ни заботиться о ней, и говорит: “Люби меня год, а я буду любить тебя всю жизнь!”…»{292}

Можно представить, что испытала сестрица при чтении этих строк – наверняка похолодела. Оноре явно повторял ошибки своего почившего батюшки Бернара-Франсуа. Причём брат упорно отказывался называть имени женщины, сделавшей его отцом.

Чем всё закончится – не знал никто.

Глава шестая