Шрифт:
Закладка:
Он твёрдо сказал это. Более того, своё недовольство подчеркнул тем, что ленточку с надписью «день удаления» приколол на свою шляпу и не снимал её до позднего вечера. Мария была смущена и расстроена. Она корила себя, стыдила, хотя до конца так всего и не поняла. Бальтасар никогда не слыл пуританином – ни дома, в Аргентине, ни в Европе. «Лучше много хлеба, чем мало вина», – смеялся он. При этом всегда был волен и раскован и, как она слыхала мимоходом, в начале парижской юности не обходил стороной и Пляс Пигаль[17]. А тут – негодование и ревность. Отчего? Усомнился в верности? Но у неё и в мыслях не было иного. Удивился той неожиданной ласке? Но разве она так уж противоестественна? Новая ночь их примирила. Однако с тех пор Мария накрепко запомнила, что можно и чего нельзя, и головы своей больше не теряла.
Экран замерцал. Как не раз бывало, сеанс закруглил спутник. Прощаясь, Бальтасар ещё раз напомнил о встрече и о шляпе с ленточкой. Мария улыбнулась и, сложив руки перед собой, поклонилась.
Экран погас. Связь оборвалась. Однако Мария долго вглядывалась в этот матовый прямоугольник, словно там всё ещё угадывался силуэт Бальтасара.
Как замечательно, что он вышел на связь. И именно в такой момент. Он, верно, почувствовал, как ей одиноко, как тоскует её сердце. И до чего же замечательно, что через неделю состоится встреча. Слёзы облегчения и благодарности текли по Марииным щекам, обильно падая на её голубую кофту. И она не препятствовала этому.
Наконец глаза высохли. Мария почти успокоилась. Теперь всё будет хорошо. Кай застрял, но он вернётся, он непременно вернётся, и они станут готовиться к перелёту в Альпы. То-то будет праздник! Как давно у неё не было праздников. Она устала ждать. Она нарядится. Будет красивой. Кай тоже. И Бальтасар. Он шутил про косодэ, Бальтасар. Конечно, шутил. Он не забыл ничего. Просто хотел развеселить её. Он наденет свою белую тройку. И они устроят маленький пир. У Бальтасара есть запасец «Бургундского». А ещё какого-то сладкого немецкого «Милк либер Фрау». Они будут пить, а потом она и Бальтасар останутся наедине. Как две однокрылые птицы[18], долго томившиеся в разлуке, они опять соединятся и полетят…
И тут Мария осеклась. Бальтасар напомнил о шляпе, вернее о той ленточке с иероглифом «день удаления». Но почему? Почему он дважды, нет трижды повторил об этом? Зачем? Что он хотел этим сказать?
Марию бросило в жар. Сердце зачастило, она аж сжала на нём кулачки, чтобы оно не вырвалось. Тревога, на несколько минут отступившая, взяла за горло с новой силой. Что с Бальтасаром? О чём он? Что он таит и что хочет сказать? Хочет и не может?.. Мария пристально посмотрела на экран. Она вновь представила на нём Бальтасара и ощупала глазами все ближние и дальние уголки. Вспомнилась одна деталь – плечо Бальтасара. Пару раз его левое плечо дёрнулось, но не так, как поправляют новую, ещё не обношенную одежду, – это была неловкость другого рода, дёрнулось от несогласия, отвращения, раздражения. Там, за левым плечом Бальтасара, кто-то находился, и этот кто-то неотрывно контролировал его.
7
Кай забыл обо всём на свете. И о матери, которая ждёт не дождётся. И об отце, которому тоже не безразлично, что с ним происходит. И о дельтаплане, который давно следовало проведать… Забыл и почти не вспоминал, настолько его захватило то новое, что он повстречал на Пинежье. Здесь, в пещерах, было интересно всё: эти люди, их судьбы, их занятия, их взаимоотношения, а ещё их быт, обустройство, их планы… Но самое главное – Тася.
С Тасей в эти дни они не расставались. Только сон разлучал их. Но и то не совсем. Их топчаны стояли рядом. И пока сон не одолевал их, они подолгу разговаривали. Точнее так: говорила Тася, а Кай слушал.
Отца своего Тася никогда не видела. Он был военный. Когда маме пришла пора рожать, папа привез её на свою родину – в деревню, это в сорока километрах отсюда. Остаться он не мог – служба. Мама родила её за месяц до катастрофы. От папы вестей не было, что с ним стало – они так и не узнали. Сюда, в пещеры, мама с нею, новорождённой, перебралась сразу по тревоге. Думала укрыться, отсидеться, переждать, а оказалось – навсегда. Вот эти пещеры и стали её, Тасиным, домом. А матушке – год назад – последним приютом. Её похоронили на угорышке, неподалёку от берега.
Тихие слёзы мерцали на щеках Таси. Это напоминало отблески на тех сталактитах и сталагмитах, которые Тася показывала в дальнем зале пещер.
– Ну что ты, что ты! – прошептал Кай и совсем тихо добавил: – Ты ведь хозяйка медной горы. – И протянул руку. Слёзы были горячие. Точно такие же, как у него, Кая, когда он лежал в расщелине. Его охватила жалость. Кончиками пальцев он касался её влажных век, почувствовал родинку на щеке, тронул мочку – она была нежная, как капелька, коснулся шеи. Тася взяла Кая за руку, влажными от слёз губами прижалась к его ладони. Кай улыбнулся. Было щекотно, как тогда, от крылышек божьей коровки, а ещё то ли тревожно, то ли сладостно – он никак не мог разобраться в чувствах.
– Тася, – одними губами прошептал он. Она, верно, не услышала. Только потянула его руку и ладонью вверх положила себе под щёку. Большой палец Кая прижался к её шее, указательный и средний – к ушной раковинке, а мизинцем Кай касался века и ресниц. Глаза Таси были закрыты. Она уже спала. Только что, не умолкая, щебетала, потом тихо плакала и вот уже спит. Душная волна нежности обдала Кая. Руке было неловко, она оказалась нескладно вывернута, но убрать её, вытащить он не смел – до того его обезоружила эта доверчивость и покойная ласка. Немного поворочавшись, он нашёл более удобную позу и тоже прикрыл глаза.
Что им снилось, детям подземелий, – Каю и Тасе? Как ни удивительно – солнце. Они никогда не видели солнца – этой небесной радости, что осветляет лица и согревает душу даже в самую горькую годину. Но во сне они всё же попадали в земной рай, память о котором наследовали и ближние, и вовсе не
