Меж тем за пологом продолжал звучать перечень:

– «Книга Библия каргопольцу Онтону Павлову. Книга каргопольцу ж Василью Попову. Книга важенину Науму Дмитриеву. Две книги Соловецкого монастыря стряпчему Гаврилу. Три книги Архангельского города Василью Никифорову. Книга колмогорцу Микуле Ляпину. Две книги Михаилу Мезенцу. Книга Соловецкого монастыря дьякону Аверкию. Книга колмогорцу Якиму Иванову. Книга Соловецкого монастыря старцу Илинарху. Книга Соловецкой пустыни старцу Иродиону. Книга Архангельского собора попу Данилу. Книга колмогорцу Якову Богданову Котельнику…»

Тася ухватила Кая за рукав и потащила дальше:

– Это надолго. Пойдём.

– А зачем ему это? Перечислять?

– Не знаю, – Тася, не оборачиваясь, пожала плечами. – Но он говорит, тогда всё и началось. Все беды русские. Раскол в церкви и везде. – Уворачиваясь от очередного порыва и пепельной напасти, она обернулась. – Брат на брата пошёл. Перестали слушать друг друга. Раздор начался…

Пещерка бабы-затворенки оказалась неподалёку. Она затворялась не пологом, а какой-то квадратной дверкой-щитком. Тася постучалась, отворила.

Внутри пещерки было дымно и душно. Горела, чадя, лучина. Огарки с шипением падали в тазик.

Хозяйка, закутанная в тряпьё, лежала на полатях. При появлении гостей она зашевелилась.

– Кто-сь тут?

Голос был шамкающе-скрипучий.

– Я, баба Уля, – отозвалась Тася и поправилась. – Мы.

Старуха подняла голову. У неё было грязное или серое в потёмках и от старости лицо. На крупном носу бугрилась большая бородавка.

– А-а, – обрадованно сморщилась старуха, во рту её, видимо, не осталось ни одного зуба.

На ящик, который, по всему, заменял стол, Тася выложила армейскую фляжку – там, ясно дело, была вода – и ещё накрытую тряпицей миску. Что там, Кай не знал, но догадаться было нетрудно – скорее всего смесь шампиньонов с белковой мукой.

– Дай Бог тебе здоровья, дитятко, – прошамкала старуха, – да женишка гожего, – она глазом повела на Кая. Тася смутилась, живо перевела разговор на Лассе.

– Ласькя-то? – переспросила старуха. – Всё мается миляга? Охти мни, беда-то какая!

Она закивала, тяжело поднялась, шаркая и кряхтя направилась к светцу. Пламя лучины от её рук ворохнулось. Старуха поплевала вокруг огня. Зачерпнула из таза воды в глиняную плошку, склонилась над ней. Донёсся шёпот. Вода зарябила.

– Зайду я в чисто поле. В чистом поле стоит золота лестница. По золотой лестнице спускается храбрый Егорий на серебряном коне с вострым копьём. Храбрый Егорий золотым пресвященным ножом, серебряным копьём ткнул серый камень. У серого камня нет ни боли, ни крови, ни раны, ни щипоты, ни ломоты. Так же у раба божья Ласьки нет ни злой-лихой опухоли ни на утренней заре, ни на вечерней заре, ни на луну, ни на полдень солнца. Будьте, мои слова, лепки и крепки, вострей вострого ножа, вострей булатного копья.

Возле светца стояла бутылочка. Старуха слила воду в неё и протянула пузырёк Тасе.

– Попрыскай, девонька, на него. Да урезы-то смочи.

– Ладно, баушка, – кивнула Тася и потянула Кая наружу.

На обратном пути Тася с Каем наведались к цветочку, что их свёл. Божья коровка никуда не улетела. Она покоилась в жёлтой чашечке. Крылышки её мягко шевелились. А цветок за эти дни, кажется, немного вырос.

Тася вспомнила маму. Она рассказывала одну сказку.

– На маленькой планетке далеко-далеко жил маленький принц. Один на всей планетке. Вот как эта божья коровка. Я подумала тогда, до чего же ему грустно. Никогошеньки ведь вокруг нет. А теперь гляжу на божью коровку с цветком и думаю: ведь планета для принца тоже как цветок. Может, ему и не грустно вовсе…

Кай помнил эту сказку. Когда мать рассказывала о Париже, она часто читала её. А написал её один лётчик.

При мысли о матери Кай вновь почувствовал угрызение. И с дельтапланом он поступил не по-хозяйски – до сих пор не проверил его. Зябко поёжившись, Кай тряхнул головой и, чтобы отвлечься, стал упорно вспоминать имя того лётчика.

Возле пещеры Флегонта Кай с Тасей вновь затаились, встали на цыпочки. Но сейчас, оказалось, нужды в том не было. Полог пещеры был сдвинут. В проёме сидел хозяин, возле него с какими-то свитками на коленях мостился Пахомыч.

Флегонт при виде Таси и Кая поманил их пальцем. Они помешкали.

– Ступайте, ступайте, – поторопил их Пахомыч. Был он важный и осанистый, не то что утром.

Тася с Каем подошли, остановились в трёх-четырёх шагах. Флегонт тяжело поднялся, вышел из проёма, широко взмахнул чёрным рукавом. Пепел стаей мух разлетелся в стороны и больше уже не сыпал на эту площадку. Кай не верил своим глазам – это напоминало защитный купол дельтаплана, когда он включал силовое поле. Стоя в очерченном круге, Кай и Тася не шевелились. Флегонт велел обнажить им головы. Кай скинул капюшон, Тася – беретик. Флегонт заставил их развернуться, широкими тяжёлыми ладонями опустил их на колени. Прошла минута-другая. Кай и Тася послушно стояли рядышком. Колени затекли. Тут Флегонт возложил на головы ему и ей свои руки и что-то забормотал. Молитва была долгой. Наконец он умолк, а руки воздел ввысь.

– Господи! – зычный голос вознёсся к чёрному небу. – Накажи всех нечестивых, всех грешников. И меня, раба Твоего, в том числе. Но дай жить в Твоём саду невинным. Раздвинь этот пепельный саван, Господи! Верни солнце! Не на всю жизнь, так хотя бы на един день. Яви милость, Господи, – Флегонт снова опустил руки на темя Кая и Таси, – чтобы улыбка золотая осветила юные лица.

9

На связь Кай вышел на четвёртые сутки. Это случилось рано утром. Мария лежала пластом. У неё отнимались ноги. Она с трудом поднялась, заслышав вызов. Сил не было. Отвечала коротко, односложно, больше кивая, чем говоря. Слышала плохо – уши, словно от перегрузки, заложило. А со слов сына поняла, что он сейчас собирается назад, но прилетит не один.

– Жду, – выдавила Мария, давая отбой. Что она ещё могла сказать, даже если бы была в силах? Не смей никого привозить? Немедля возвращайся домой, негодный мальчишка? Одна нога здесь – другая там? Смешно. Времена, когда матери выглядывали в окно и честили своих непутёвых огольцов, увы, миновали. Как и вообще любые времена.

На пути к дивану, на котором она коротала последние дни и ночи, Мария глянула в зеркало. Глаза запали, губы поблекли, на лбу резко проявились морщины, а седины высыпало! Она в смятении мазнула по зеркалу ладонью, словно пытаясь стереть отражение. Тщетно. Смыть это можно было только слезами.

Дельтаплан появился на базе в полдень. Едва донёсся сигнал, Мария заметалась. Её потянуло немедленно подняться наверх. На ходу одумалась –