Связь за время их неожиданной отлучки не прерывалась. Бальтасар был по-прежнему на экране. Задумчиво склонив голову, он что-то бережно перебирал пальцами. Это была нецке – костяная фигурка, изображавшая пузатого китайчонка. Мария узнала её. Эту фигурку подарила Бальтасару она, это было давным-давно, ещё в Париже. Марию окатило жаром, она вся затрепетала, садясь в кресло. Но тут раздался голос девчонки.

– Я узнала тебя, – Тася ткнула в экран пальцем, – ты убил мою маму.

– Девочка не в себе, – откликнулся Бальтасар по-английски и покачал головой. – Сынок, образумь подружку. Что она так на меня бросается!

Кай молча взял Тасю за плечи, хотел усадить в кресло, но она воспротивилась, передёрнула плечиками. Это предназначалось не столько Каю, сколько тому, кто её упрекал, но и Каю, конечно, – дескать, неужели ты не видишь? Марию это раздосадовало: как можно так обращаться к мужчине? Но уж совсем покоробило это резкое обвинение. Только что сама стереглась, металась в догадках, пытаясь отыскать правду, но вот подошли к черте, к рубежу, и потянуло на попятную. «Что она там видит? Что такое видит, чего не замечают они?» Мария чуть ли не с ненавистью смотрела на эту девчонку, которая походя, мимоходом готова была лишить её, взрослую женщину, всего того, что у неё было и что ещё осталось. Да какое у неё на это право! Кто позволил ей об этом судить!

Бальтасар эту немую сцену воспринял с усмешкой.

– Сынок, ты же мужчина, мой наследник. Женщинам свойственны фантазии. Они так устроены. Но мы-то с тобой трезвые люди. Люди со здравым смыслом. Не так ли?

Кай не в силах был поднять глаза, а только молчал и супился. Он не знал, что сказать, как держать себя, что делать. Его сердце разрывалось на три части.

– Подними руку, – неожиданно сказала Тася, ткнув пальцем в экран. Бальтасар деланно покорно подчинился. – Не эту – левую, – поправила Тася, – и поверни этим местом, – она показала на запястье.

Улыбка, все ещё спокойная и внешне добродушная, медленно сошла с лица Бальтасара.

– Здесь написано «Б», – Тася ткнула пальцем в запястье. – По-английски «Б» и цифра «5».

Бальтасар покачал головой.

– А ты злопамятная девочка, – сказал он по-русски. Глаза его сощурились.

– По-русски правильно – памятливая, – тихо поправила Мария.

– Это смотря с чьей точки зрения, – флегматично отрезал Бальтасар и без перехода бросил: – Ну ладно, дорогие мои. Субъект, который перед вами, действительно помечен. Но на его запястье не «пятёрка». Того давно нет, это был недостаточно совершенный прототип. А у этого уже двойной порядковый номер, запамятовал какой. Подводит память. В отличие от тебя, девочка. Старость не радость. Так, кажется. Ха-ха-ха! Ну, зовите меня, его, то есть, скажем, Б-Тринадцать, говорят, число невезучее. Вот пусть он таким и будет – Бальтасар-тринадцать. А?

Они в ответ не проронили ни слова. А заэкранный двойник, – не тот, что был виден, а тот, что где-то там в недрах Альпийских гор скрывался в терминалах и сотах электронных систем, – этот двойник сделал затяжную театральную паузу, явно наслаждаясь произведённым эффектом, и принялся разглагольствовать о человечестве, о судьбах мира и земных страстях. Изрекал он чётко, порой даже изящно и раскованно. А поминая Бальтасара, даже посочувствовал ему, пожалел, отдал должное. Дескать, как учёный он постоянно стремился в перспективу и вольно или невольно сам способствовал своей подмене.

Мария сидела перед экраном ни жива ни мертва. Она оцепенело глядела на экран, но видела только рот, из которого ещё недавно, да только-только, казалось, текла, журча, ручейная вода, а теперь точно громыхало кровельное железо, хотя внешне ровным счётом ничего не изменилось. Она не хотела верить тому, что слышала, все её существо противилось этому. Однако в тайниках сознания, где-то на самом донышке брезжило удовлетворение: она это предполагала, она так и думала, этого следовало ожидать.

Чутьё, её женское природное чутьё, – увы – не подвело. То, что сперва вызывало удивление, что стало обрастать догадками, постепенно вылилось в тревогу и, наконец, стряслось. Не могло не стрястись. Бальтасар годами якшался с военными, словно играя в кошки-мышки. Стремясь заполучить новые и новые возможности и средства для своих исследований, он потихоньку уступал Пентагону свои открытия и программы, особо не размышляя о их применении и последствиях. А уж вояки и подавно: они заглатывали эти новации с потрохами и, подобно обжоре, совсем не думали, что может случиться запор или начнётся рвота. Но в конце концов не они – не Бальтасар и эти штабы – решили судьбу планеты. Уже помимо них, сам себя утвердив, действовал глобальный искусственный мозг, который превзошёл человеческий. Он опутал своими щупальцами все земные сферы и по праву сильнейшего стал диктовать свои условия и перекраивать земные реалии, где уже не было большой нужды ни в природе, ни в её составной части – человеке. Это было настолько банально и ещё до катастрофы столько раз прозвучало и было напечатано, что казалось притчей во языцех, общим местом, чем-то вздорным и даже пошлым. Такого не может быть – утверждалось повсеместно и во всеуслышание, – потому что не может быть никогда. И вот случилось, стряслось. Человек обронил свое собственное «я», и его немедля подобрал некто ирреальный. Тот, который чужими устами вещал сейчас с экрана.

– Человек был создан неразумно. По сути своей зверь, хищник, он почти утратил инстинкт самосохранения и веками жил безоглядно. Какие катастрофы были, войны, эпидемии – ничто его не образумило. Как был без царя в голове, так и остался. Чума в четырнадцатом веке выкосила пол-Европы. Вот, говорили, наказание свыше, теперь человек будет жить праведно. И что? Стал он жить праведно? Дудки. Семилетние, тридцатилетние, столетние войны – это ли не дикость! Девятнадцатый век – вроде бы образумились. Цивилизация! Нет, в начале века – опять вся Европа в огне. Настал двадцатый – то же самое. Первая мировая, тридцати лет не прошло – Вторая мировая, ядерные удары… Дальше – больше… История учит, что она ничему не учит. История для вас лишь школьный непрофилирующий предмет, необязательный довесок к жизни. Не более. В лучшем случае – хлеб для коллекционеров и археологов. А уроки истории – ничто. Человечество по предмету история – второгодник, у него по этой дисциплине перманентный «неуд», и, стало быть, его нельзя переводить в следующий класс.

Мария с трудом, но всё же улавливала смысл. Эти мысли не были чужды и Бальтасару.