Случилось это тогда, когда к ней кинулась Тася. Целое утро девчонка не проронила ни слова, а тут не выдержала. Бросилась к Марии, словно дочка к матери, прижалась к её руке, совсем по-детски обожгла слезами. Тут и Мария расплакалась. Она так до конца и не разобралась в своих чувствах: с одной стороны, эта девчонка стала их спасительницей, уберегла от паучьих тенёт, а с другой – невольной разлучницей, разрушительницей их мира, этого подземного обиталища, очага. Но сейчас об этом не хотелось думать. Сирота, никогошеньки-то у неё, бедолаги, нет. Что поделаешь, если всё так обернулось. Мария погладила Тасю по голове и, словно благословляя, поцеловала в лоб.

Они улетели в полдень. Мария осталась одна. Тишина в бункере стояла поистине гробовая. Даже АЙК не давал о себе знать или, теряя энергию, впал в медвежью спячку.

В одном из полутёмных коридоров Мария наткнулась на бесформенную длинную тень. Её охватил ужас. Может, это пиритии отбрасывают тень, давая какие-то знаки? Но откуда здесь солнце, ведь они только под солнцем отбрасывают?.. И вообще откуда теперь солнце? И с чего здесь быть пиритиям? Они же в своем стойле.

Ища опору, Мария прислонилась к стене. Это не солнце. Это единственная в каскаде горящая лампа, показавшаяся в потёмках коридора необыкновенно яркой. А тень? Она, Мария, сама скоро станет тенью. Тень от пиритии – как бы дух умершего, но не обычного покойника, а изгоя. Чем она в этом подземелье не тень? Урал – чужбина. И вся Земля теперь чужбина. И боги, похоже, оставили её…

…На следующий день случилось несчастье. Умер кентавр. Слеза Таси, видать, была последней каплей, переполнившей чашу его страданий. Мария не плакала – слёзы она выплакала ночью. Закрыв маленькое неуклюжее тельце получеловека-полуконя брезентом, она отправила его по транспортёру. Кучка мёртвой плоти ушла в отвал, а то, из чего была соткана его карма, Мария верила, улетело назад, в мифы. Вернувшись к себе, Мария легла на кушетку. Её знобило. Плед, увы, не помогал. Пытаясь справиться с собой, она потянулась к полке. Книга, вытащенная наугад, раскрылась. Это были стихи. Назывались они «Рассказы» [19].

I

Утро учит мотив

мельтешения птиц над полями.

День бежит через росы по травам —

как вымокший пёс…

И, раздёрнув последние сумерки, резкое пламя

петушиного крика над сонной округой взвилось.

Бьют копытами кони, кроша небосвод невесомый,

голубые лагуны под инеем в ломкой тиши…

И охотники тоже спешат, у соседнего дома

приторачивая ягдташи.

Ты – как радостный сон,

от которого ясно на сердце,

но который не вспомнить, —

распахнутое окно

в эту спелую рожь и в бушующий с ней по соседству

тот кизил,

со смородиной переплетённый в одно.

II

А потом навалившийся ветер унёс прямо в осень

на руках наше утро – и память развеял о нём.

Ты бежала по берегу мимо согнувшихся сосен,

а на месте смородины

бился бесформенный ком.

Почему же охотники те до сих пор не вернулись?

Ты боишься за них, и о нас тебя мысли страшат…

Ты идёшь на чердак

и там ищешь, спеша и волнуясь,

в сундуке подвенечный,

из прошлого века, наряд.

III

Свист призывный безлюдья.

И вот прискакали и, спешась,

ищут коновязь полночь и сон у крыльца, под окном.

По скрипучим ступенькам наш старый хозяин неспешно

в чёрный погреб спускается за прошлогодним вином.

А из досок замшелых повылезли ржавые гвозди,

и уже спотыкаются обморочные часы…

И хозяин, которому снятся весёлые гости,

спит средь бочек и крыс,

в свой кувшин окунувши усы.

Ветер рвётся в окно. Треплет полночи чёрные космы.

Где, когда, каким утром

я видел смородинный куст?

Днём уже эта буря хрустела у берега в соснах

и осенней печалью отдавала на вкус.

Вот, отмаявшись,

маятник лёг неподвижною тенью,

и во сне расцепились железные пальцы гвоздей…

– Это топот охотников или шаги привидений? —

И мы тоже уснём. И мы станем лишь горстью теней.

…Вечером того же дня Мария наведалась в тясицу – чайный домик. Этот домик, сюрприз Бальтасара, находился в глубине зимнего садика. Местечко это было уютное, располагающее к уединению и тихим размышлениям, но заглядывала сюда Мария не часто. Какой прок в тяною – чайной церемонии, коли для этого нет главного. Можно сменить свиток на стене, можно заменить ступку и кисточку, можно в соответствии со временем и собственным настроением переменить картину перед глазами, но если нет щепотки чая – какая тут чайная церемония! Запасов чая хватило на пару лет. И то при жесточайшей экономии. Под конец учитывалась каждая крупинка. Как Мария корила себя, что в своё время не посадила чайный куст – может быть, прижился бы, может быть, в лист пошёл. Нет, даже мыслей таких не было. Вот и маялась теперь без привычного ритуала, а того больше – чайного духа.

Отодвинув ситоми, Мария затеплила китайский фонарик. Целиком выдержать ритуал она была не в состоянии. Но чем ещё располагала, то непременно использовала. Кимоно косодэ, причёска, циновка на полу, подушка дзабутон, этот фонарик…

Некоторое время Мария сидела с закрытыми глазами. Слегка раскачиваясь, она словно раздвигала пространство и одновременно, подобно куколке шелкопряда, создавала вокруг себя кокон. Очень важно было не пропустить тот миг, когда к груди, к горлу подступит тепло – не столько ощущение, сколько память о былом умиротворении. Минута эта наступила. Мария разомкнула веки. Прямо перед ней висел на бамбуковых пяльцах свиток какэмоно[20]. Тонкие изящные штрихи туши представляли «Ивовую Каннон». Когда-то, ещё в студенчестве, один из её русских родичей спросил – кто это? Мария пыталась объяснить, но в конце концов показала на икону Богородицы, дескать, они – сёстры.

Что просить у милостивой Каннон, Мария знала, но как передать то, что переполняло её сердце!

Взгляд Марии скользнул ниже. Под бамбуковыми пяльцами темнела токонама – квадратная ниша. В ней стояла копия самого древнего земного сейсмографа, который изобрёл две тысячи лет назад китайский звездочёт Чжан Хэн. Мария печально оглядела его. Бронзовая ваза, на боковине сосуда восемь драконьих голов, обращённых на все стороны света, под головами драконов