Шрифт:
Закладка:
Если ей не суждено достичь океана Дзёкай, если не доведётся ступить на Чистую землю, где у светлых врат праведников встречает бодхисатва Амида, она не возропщет. Она согласна на всё, она со смирением примет любой поворот кармы. За своё ослушание она согласна на самое страшное – отправиться по пути грешников и перейти Сандзу-кагава – реку, за которой начинается ад. Она покорно войдёт в чертоги владыки ада Эмму и примет любую казнь. Но пока – там, возле сына. Ещё немного. Пусть в любом образе, даже той же несчастной мышки. Только бы рядом с Каем.
О, как молилась Мария, чтобы исполнилось её желание. Она обращалась и к аду, и к раю, к обеим сторонам запредельного мира – и к тем, что оберегали, и к тем, что губили. Она совестила бодхисатву Дзидзо – шестиричного Дзидзо, спасителя от шести перерождений в аду, в царстве голодных демонов. Она заклинала демонов Хадзюн и Асюра… А следом взывала к светлым силам: к целителю Якуси во всех его семи ипостасях; к богу Фугэну, продлевающему жизнь; к Пяти светлым богам – и к Фудо, и к Гундари, и к Конго-яся…
Это грех – перечить карме, но оставить сына, ещё такого юного, – тоже грех. Будда поймёт её и простит. Она верит. Он же властен изменить даже закон кармы.
– Пусть возродимся мы в едином лотосе, – без конца повторяла Мария бабушкину молитву. – Пусть возродимся…
2
Цветочек, что свёл Тасю и Кая, повял. Он должен был увянуть, этот цветочек. Они это понимали. Но всё равно было горько и тоскливо.
Они сидели под навесом известняковой скалы, Тася и Кай, и молча глядели на поникшую головку и согбенный стебелёк.
Куда-то пропала и божья коровка. То ли забилась в какую-то щель, чтобы дождаться нового цветка. То ли улетела туда, куда манила её Тася, вспоминая матушкины заклички, – на небо, где её «детки кушают конфетки» и куда, оставив сиротинку-дочурку, улетела Тасина мама.
Тася плакала. Плакала тихо и беззвучно. Слёзы неудержимо текли по её чумазому личику. Кай бережно обнимал её за плечи, тихо гладил по растрёпанной головке, неловко тыкался губами в ушко. Он и сам был готов расплакаться, Кай, – до того было горько на сердце. После того небесного чуда, после ослепительной солнечной коронации наступила чёрная полоса, словно с уходом солнца ещё сильнее разъярилась неведомая топка, словно зло ещё яростней обрушилось на бедную землю и горстку этих выживших после катастрофы людей.
Покончил с собой, не вынеся долгого умирания, Пак. Давно не слышно было Гомера, а узнать – есть ли он, нет – было страшно. Как-то незаметно исчезла баба Уля, старуха-затворенка. Потом неподалёку нашли её обглоданные косточки. Следом за ней, уже в начале августа, угас Лассе.
При мысли о Лассе Кай всякий раз с трепетом думал о матери. Если Лассе, который так жаждал жить, так мужественно одолевал недуги, не вынес испытаний – что же будет с нею, такой слабой, беззащитной и потерянной…
…Марию спасли чудом. Она наверняка пропала бы там, в Уральском подземелье, если бы Кай с Дебальцевым опоздали даже на час. Всякий раз, когда Кай вспоминал это, его охватывала дрожь и начинало бешено стучать сердце.
Чего стоило пробиться сквозь эти сотни метров гранитной толщи – уму непостижимо. База без электропитания стала как заброшенная шахта. Пришлось продираться через шлюзы, через вентиляционные отдушины, через узкие проёмы, где взламывая металл ломом и монтировкой, где вспарывая его остатками ацетилена. Дебальцев прошёл спецназ, был знаком с альпинистскими приёмами. Если бы не его хватка и сноровка – едва ли Каю в одиночку удалось даже достичь дна, а уж поднять наверх Марию и подавно. Это Кай признавал потом во всеуслышание, не боясь показаться слабаком.
Марию они обнаружили в её отсеке. Она была без памяти. Дебальцев влил в неё немного спирта. Мария заворочалась, хватанула ртом воздух, на миг открыла глаза, что-то вымолвила, глядя на Кая, но узнала ли – он так и не разобрал, потому что она вновь впала в беспамятство. Только слабый пульс показывал, что жизнь в ней ещё не угасла.
Они закутали её в одеяла, а потом поместили в специальный эвакуационный мешок. Где было можно, Дебальцев тащил её за плечами. А в узких местах они протискивали её: Дебальцев – спереди, Кай – сзади, или наоборот.
С неделю по прилёте на Пинежье Мария находилась в коме. Карма её звала в царство теней, в подземные чертоги. Но Мария, хоть и слабо, но противилась этому. А те, кто находились рядом, старались помочь ей.
Марию опекали все – и докторша, и Тася, и Кай. Но особенно много просиживал возле её топчана Дебальцев. Вера Мусаевна твердила, что больной нужен покой, но Дебальцев словно не слышал этого. «Сидит, руку не выпускает», – ревниво передёргивая пышными плечами, говорила Вера Мусаевна. Шаркун при этом довольно щурился.
Недели через полторы Мария стала открывать глаза. Это событие отметили. Но в себя – Кай это понял первым – она так и не пришла. Глаза Марии были отуманены. Даже его, сына, она не воспринимала.
Отчего меж людьми вспыхивает ненависть, вражда или просто неприязнь? Это почти всегда происходит по-разному. Но для вспышки, как правило, бывает достаточно малого. Не зря существует избитое выражение об одной капле, что переполняет чашу терпения. Может быть, здесь, в пещерном городке, такой каплей стал взгляд Марии – её отуманенный, бессмысленный взгляд.
То известие, что привезли Кай с Тасей с Уральской базы, поначалу, кажется, никого особенно не задело. Они донесли его после солнечного чуда, и оно, то известие, как бы померкло перед ощущением торжества и упоения. Опасность есть, но она где-то там, далеко-далеко, в Альпах, за сотни и тысячи миль и едва ли достигнет их, обитающих на Пинежье. Но вот прошло время, сумбур бравурных чувств улёгся, наступила пауза. Тревога, которая едва брезжила, усилилась, стала шириться. Она разрасталась, как метастазы, усугубляясь тем, что грозящую опасность, оказалось, трудно осмыслить и понять. Эта опасность озадачивала и оттого приводила в трепет. Вспоминались «санитары», смерть Тасиной матери. Перед глазами проходила череда свежих могил. Внешне эти новые смерти как будто не связывались с той дальней опасностью, но уже воспринимались как знак,
