Смятение, возникшее в пещерном городке, породило шепотки, недомолвки и в конце концов вылилось в явное недовольство. Бурчание Шаркуна, насупленный вид докторши, ускользающий взгляд Пахомыча – всё говорило об этом недовольстве, даже, кажется, молчание вечно молчаливого Самвела. Кай почувствовал это всей своей шкурой. Они с матерью здесь чужаки. Это они вольно или невольно занесли сюда бациллу новой опасности. Эти люди жили себе в неведении и дальше бы оставались в неведении, покуда их не застигла бы внезапная смерть. А теперь…

Кай тяжело переживал это разом хлынувшее отчуждение. Одна Тася в эти дни поддерживала его. Она тормошила его, отвлекала от горьких мыслей, разыгрывала и, казалось, больше, чем всегда, смеялась. Но такое её поведение не смягчало ситуацию, а наоборот, усложняло её. Ведь не кто-нибудь, а именно она привела в пещеры чужака.

Страсти, разгоравшиеся в пещерном городке, казалось, не коснулись одного Дебальцева. То ли он не замечал подзуживающих шепотков, то ли попросту не обращал на них внимания, поскольку испытал нечто подобное год назад и обрёл иммунитет, то ли ушёл в себя, в свои одному ему ведомые переживания. Так или иначе, но с Каем он по-прежнему держал себя ровно и непринуждённо.

Как-то недели через полторы после возвращения с Уральской базы Дебальцев с Каем сидели в бане. Дебальцев сдирал со своих локтей и плеч обсохшие коросты, массировал Каю спину, которого прохватило на подземных уральских сквозняках. А между делом рассказывал разные случаи и истории, дескать, спина до свадьбы заживёт – в жизни и не такое случается. Историй было множество. Каю особенно запомнилась одна – про жестокую мужскую забаву, которая называется «джин» или «джин в бутылке».

Две шеренги здоровяков. Одна узкая – это горловина, другая широкая – это сама бутылка, куда и загоняют джина. Ну, а джин – это не старец с бородой или трёхглазый великан. Это новичок, который угодил в резервацию. Схватят его крутые молодцы и ну крутить, как юлу. И вертится, и вертится он. От одного крутобокого катыша-валика к другому, точно мешок на двустороннем транспортёре. От одного – к другому. Пока не прокатят по всему бутылочному горлу и не затолкают в сосуд. А в бутылке таких новичков несколько. Их кидают от стенки к стенке, сшибают лбами, рвут зубами и когтями, мнут, давят, корёжат, норовя досрочно вышибить из них дух.

Судя по старым шрамам, Дебальцев знал эту историю не понаслышке. Потому, видать, так живописно и рассказывал. А ещё эта история запала Каю потому, что он сам сейчас чувствовал себя в шкуре новичка, попавшего в оборот. Они с матерью потеряли свой дом, своё убежище. Теперь они тоже изгои. Мать много дней без сознания, будущее её неясно. Судьба подарила ему Тасю. Но у Таси болезнь, исцелить её может только чудо или Альпийский центр. Чуда можно не дождаться. А Альпийский центр, который прежде был опорой, теперь враг. Там ловушка, щупальца его дотягиваются и сюда. Свара, возникшая в пещерах, – это ведь тоже порождение Альпийского спрута.

Шли дни. Размолвка в стане не утихала. Она стала подогреваться спиртным, которое появилось в изобилии. Вырабатывали зелье на новой установке, доставленной Каем с Урала. Для него это было обиднее всего. Установка находилась в заведовании докторши. Спирт-сырец, по разумению Марии, предназначался для дезинфекции. Однако, как это издревле повелось на Руси, всё, что горит, прежде поглощается. «Это чтоб душа не завшивела», – пояснял хмельной Шаркун. Приняв стаканчик «стульчика», так по старинке окрестил древесный спирт Пахомыч, Шаркун менялся на глазах. Сумрачность его сменялась благодушием. Он начинал смеяться, вспоминать какие-то, по его мнению, весёлые истории, запевать. Правда, ни одну из историй и песен он так до конца и не довёл, потому что уже не помнил. Начнёт и осекётся. Начнёт и умолкнет. Обескураженный, он принимал второй стакашек. На какое-то время зелье возвращало его в первоначальное состояние сосредоточенности и сумрачности. А после третьего он впадал в ярость, непредсказуемую исступлённость и всякий раз норовил разобраться с новичками. Что его останавливало, так это кулаки Дебальцева да твёрдый взгляд Самвела.

Кай остро воспринимал всё, что творилось в пещерах. Густой воздух неприязни и враждебности перехватывал его горло. Поневоле и он, как волчонок, ощерился. Стал сторониться людей, даже Дебальцева, избегал общих застолий, ел то, что приносила к матери в уголок Тася.

Сидя обнявшись в сумрачном закутке, Тася с Каем вздыхали. Ещё недавно было в пещерах единение. Как дружно все работали, когда Кай доставил с Урала медикаменты и оборудование. Как в день солнечного всплеска все умилённо смотрели друг на друга… И что стало теперь?!

Кай всё чаще заговаривал о новом убежище. Он напомнил Тасе про старые пещеры. Отрываться от этого уже ставшего привычным места было страшно. Но выхода не оставалось. Тася, слушая Кая, плакала, но кивала: если он решится – она пойдёт.

Трудно сказать, чем бы это противостояние закончилось, если бы не властная воля Флегонта. Вернувшись из своей дальней небыли, старец нюхом почуял неладное и живо сделал смутьянам укорот. Пахомычу он пригрозил анафемой, тот, скинув красный колпак, вмиг припал к руке старца, прося прощения. На Шаркуна Флегонт прицыкнул, как отец цыкает на неразумного сына, тот тоже охолонул. А Веру Мусаевну старец ожёг таким взглядом, что та сутки жаром пылала.

Тревога, которую породила свара, малость притихла. Однако покоя Каю не было. Мать в беспамятстве, отец в чужой власти, у всех впереди неволя или гибель. Как тут быть и что делать? Сердце Кая, переполненное неизвестностью, искало если не выхода, то хотя бы утешения. Но кому он мог поведать свои уже не детские печали? Тасе? Она сама нуждалась в опеке. Матери? Она не услышит. Дебальцеву? Он услышит, но многого не поймёт. Молчуну Самвелу? Понять – поймёт, но что скажет, из него ведь слова подчас не вытянешь. И тогда Кай подумал о старце. Может, Флегонт объяснит, как быть и что делать. Может, он направит его смятенные мысли.

Два дня Кай маялся, не решаясь обратиться к старцу. Сердце тянулось, а разум перечил. Душа просилась, а рассудок упрямился.

Кто он такой, Флегонт? Почему ему такое дано – быть в двух временах, и в прошлом, и в нынешнем? За что? Может, он шарлатан, мистификатор? Может, он всех их водит за нос? И с этими переходами во времени, и с теми списками старых книг, и с этим неведомым Гомером?

Кай распалял себя, обличая, как ему казалось, Флегонта, но внезапно осёкся. А солнце! Солнце-то было!