грехи её дошли до неба, и Бог воспомянул неправды её».

И в другой раз Флегонт обвёл всех сумрачным взором:

– «Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей. Ибо она говорит в сердце своём: „Сижу царицею, я не вдова и не увижу горести!“ За то в один день придут на неё казни, смерть и плач и голод, и будет сожжена огнём, потому что силён Господь Бог, судящий её».

Оторвавшись от Писания, старец в третий раз оглядел застолье.

– Вот ваша Москва. Блудня – она и есть блудня. За то и уходит в тартарары. Туда ей и дорога.

– А детки-то? – никто не заметил, как возле стола очутилась Тася. – Детки-то? Младенцы? Матери их? Они-то в чём провинились?

– А все виноваты, – пыхнул глазом старец, – и отцы и дети… Ещё святитель Аввакум рек, что все на Москве в блуде погрязли. Место такое…

– Неправда, отче! – Тася тряхнула светлой головкой. – Неправда! А Аввакум твой злой. Только любовь и милость спасут человека. Так ведь в Писании…

– Спасли… – хмыкнул Шаркун, поводя головой, – полюбуйтесь, дескать.

Тут все сникли и примолкли. В тишине было явственно слышно, как за пологами, прикрывающими вход в пещеру, неустанно и грозно рокочет ветер. Этот ветер годами тянул гарь, гнал тучи сажи и пепла и, казалось, не оставлял смертным никаких надежд.

6

Погасив огни, Мария всю ночь прислушивалась к шорохам, отдалённым звукам и шумам. Стравит ли в гидросистеме воздух, щёлкнет ли термореле, взметнётся ли в зимнем садике Алконост – она мигом вскинет голову: не Кай ли? Застынет, вся обратившись в слух, судорожно всхлипнет – нет, не Кай – и, обессиленная, опять падёт на подушку.

Наступило утро. Это Мария поняла по сердитым вспорхам Алконоста и отдалённым шумам из бестиария. Пора было вставать, идти задавать корм. Но сил никаких не было, и Мария лежала, ни одним шорохом не давая повода для звукового реле.

Сколько прошло времени – Мария не ведала: может, час, может, два. Ощущение времени, с годами притупившееся, сейчас, казалось, вообще утратилось. Или, может, она забылась, обессилев от ожидания.

Сигнал, а точнее понимание того, что её вызывают, дошёл не сразу. Вызов повторился. Только после этого Мария встрепенулась и ощупью кинулась к пульту.

– Кай, – выдохнула она и, не дожидаясь, когда начнётся световая осыпь, нащупала на пульте выключатель подсветки. Нет, это был не Кай. Вызов шёл из Центра. На экране появились позывные Бальтасара.

Мария села за пульт и тяжело вздохнула. В другой раз она непременно глянула бы в зеркальце, оправила бы волосы. Но сегодня ей ничего не хотелось. Чего скрывать, зачем юлить. Пусть всё будет так, как есть. Она всё расскажет, ничего не утаит. Даже и то, что принадлежит не только ей. Но тут уж ничего не поделаешь. Придётся переступить. В конце концов отец вправе знать, что происходит, что произошло с его сыном.

Неожиданно для Марии ни поступаться чем-то, ни переступать через что-то ей не понадобилось. Возникнув на экране и поздоровавшись, Бальтасар высказал предположение, что Кай, очевидно, на маршруте. Ей ничего не оставалось, как кивнуть. Для подтверждения не нашлось даже слова. Чего тут было больше – усталости или растерянности – Мария и сама не знала. Это определил Бальтасар. Он стал успокаивать её, утешать – такой, догадалась она, был у неё вид. Говорил Бальтасар о пустяках, как заговаривают с ребёнком, когда пытаются его утешить. Вспомнил, какую смешную нецке они купили в Киото – пузатого лукавого мандаринчика с бутылочкой сакэ. Потом напомнил про парижский ресторанчик, где висели смешные рисунки Жана Эффеля и где им подали настоящую паэлью[13]. К чему он ведёт, Марии было невдомёк.

А когда Бальтасар помянул «их» ручей – и вовсе смешалась. Смущённо опустив ресницы, она отдалась этой упругой речи, которая текла, как струистая вода, ласково, вольно, обжигающе и полноводно. Её, словно лёгкую тростинку, вовлекло в поток, и она закружилась в этом бурно-нежном водовороте. И вот тут, когда у неё затрепетали губы, Бальтасар почти мимоходом, как бы ненароком, вскользь и между делом, как умел делать только он, сказал самое главное: через неделю будет смена. Мария даже задохнулась, боясь поверить, что не ослышалась.

– Через неделю будет смена, – повторил Бальтасар и добавил: – Пару недель ты и Кай погостите в Альпах.

«Ты и Кай». Это о ней и о сыне. Бальтасар знает, он ни в чём не сомневается. Он знает, что с Каем всё в порядке и что скоро они все встретятся. Тут Мария наконец улыбнулась. Улыбнулась чуть виновато и, наверно, жалко, как бы стесняясь и винясь, что вот совсем разучилась улыбаться.

– Обещал осенью, а теперь вот-вот…

Восточные глаза её совсем затемнели, переполнившись, – она боялась сморгнуть.

– А Кай где-то заночевал, – чуть невпопад сказал Бальтасар. – Он вот-вот вернётся. Я уверен.

– Да-да, – едва заметно кивнула Мария, боясь расплескать слёзы. – Он в дельтаплане заночевал. Мы договаривались.

О том, что договаривались не связываться, она умолчала: неловко было признаваться и как бы подтверждать недавнее недоверие. Тем более сейчас, когда Бальтасар был так великодушен и ласков.

Она поднесла к глазам платок. Бальтасар сделал вид, что ничего не заметил.

– Итак, госпожа Китаноката, вас ждут Девять врат[14], – так, шутя, Бальтасар называл Альпийский центр. – Я буду встречать вас в косодэ и в гэта на высоких подставках.

Мария прикрыла ладошкой рот. Он всё перепутал, Бальтасар. Гэта на высоких подставках – обувь бедняков, идущих в ненастье. Знатный человек, тем более император, перемещается в крытых носилках – ему не страшна никакая непогода. А с косодэ и вовсе смешно – это женское кимоно.

Догадавшись, что допустил промашку, Бальтасар тотчас, не теряя улыбки, всё переиначил:

– Тогда это курорт Куруидзава. Я буду встречать тебя в камисимо[15] и в шляпе с ленточкой. Помнишь?

Мария счастливо прикрыла глаза: фешенебельный горный курорт, где они провели почти три месяца, готовясь к «сбору семян» – как не помнить!

Это были месяцы тонкой любви, страсти, углублённого взаимопознания. Это были месяцы восторга и ликования, месяцы удивительного покоя и доверия. Сто дней они были неразлучны и ни в ком не нуждались. Что иногда разлучало их, так это её затяжные месячные. В знак того, что сегодня у неё «день удаления», Мария писала на ленточке иероглиф и вплетала её возле виска. Когда дни разлук проходили, ленточку снимал Бальтасар. С этого начинался обряд раздевания, который он называл «открытием плода любви».

Однажды, поглощённая страстью, Мария забылась и в исступлении