Подняв ключ, Мария глянула на часы. Одна минута первого. Она снова отвернулась к стене. Поискала щербину, где так спасительно укрылся взгляд. Обшарила все ближние и дальние уголки. Однако щербины не оказалось, точно исчезла или её и вовсе не было. Она снова перевела глаза на часы. Они по-прежнему показывали минуту первого. Мария решила, что ей мерещится, что-то со зрением, зажмурилась, тряхнула досадливо головой. Стрелки стояли на том же месте. Мария в страхе вскочила – не хватало только сойти с ума – кинулась к пульту, схватила часы в руку.

Это был старинный, чуть ли не столетней давности кварцевый хронометр. Часы принадлежали Бальтасару, а прежде его дедушке, и он очень дорожил ими. Однако как-то раз, проиграв шутливое пари, он вынужден был расстаться с реликвией. Видя его обескураженный взгляд, Мария попыталась всё превратить в шутку, отказывалась от залога. Но Бальтасар остался непреклонен – уговор дороже денег, – хотя ясно было, что он расстроился. Со временем огорчение прошло. Но навещая Марию и сына в их отдалённом гнездовье, он первым делом справлялся о здоровье, а затем о хронометре. Элемент, на котором работал часовой механизм, Бальтасар подзаряжал самолично. Питания того кварцевого пятачка хватало от визита до визита. С последнего приезда Бальтасара прошло уже девять месяцев. Батарея села. Вот часы и остановились. Только и всего. Так сказала себе Мария.

Увы. Это простое убедительное объяснение её не утешило. Нет! Часы не потому остановились, что кончилось питание. Они показывают верно! На земле сейчас Час Мыши, долгий серый Час Мыши, который будет длиться и длиться, и, быть может, ему не будет конца, этому часу. Или будет, когда глаза её, Марии, уже покроются пеплом, серым мышиного цвета пеплом.

Вернувшись на диван, Мария закуталась в пончо и прилегла. Взгляд – тяжёлый, усталый взгляд – упал на портрет сына, висящий на стене, тогда Каю было лет пять. Неулыбчивое серьёзное лицо, грустные глаза.

– Где ты, мальчик? – прошептала Мария. – Что с тобой?

Опять припомнились те не вошедшие в телепередачу кадры, свои глаза, жадно и завистливо устремлённые на новорождённого, на ту сморщенную некрасивую мордашку, на этот заляпанный зелёнкой пупок. Может, вот то, что они с Каем, мать и сын, не были связаны пуповиной, и стало причиной Каевой отчуждённости. Может, не связанный с утробой, он так и не привязался к ней, Марии. Как тот астронавт, который вышел в космос, забыв пристегнуть фал.

Сиротская печаль охватила Марию. Ничего-то у неё в жизни не было. Ни обряда надевания пояса на пятом месяце. Ни раковины, зажатой в ладони во время родов. Ни дома настоящего, куда её привезли с младенцем. Ни мужа, с которым, точно створки одной раковины, они согревали бы этого несмышлёного моллюска… Ничего, ничего, ничего…

А сейчас? Кто она сейчас? Женщина, у которой взрослый сын, но которого она не рожала. Что ей прилично носить – одеяние матери или кимоно с незашитыми рукавами, присущее молодой незамужней женщине? Или, может, теперь и вовсе не надо думать об этом?

Мария судорожно поежилась и прикрыла глаза.

Когда Каю было столько, сколько на этом фото, она читала ему «Кодзики» – древние японские мифы. Он слушал вот так же серьёзно и внимательно, не отводя от неё глаз. Дошла она до того места, когда богиня солнца Аматэрасу, удручённая дурным поведением бога-воина Сусаноо, затворилась в чертогах.

– «Дверь жилища в Гроте Небесном за собой затворила и там осталась, – прочла она. Кай слушал, напряжённо прищурившись. – Тогда во всей Такамагахара – стране Высокого Неба – стало темно, вся страна погрузилась во мрак». Мария умолкла, не решаясь читать дальше. Не было, казалось, смысла читать дальше. И тут раздался голосок Кая.

– Мама, – не то спросил, не то заключил он, – Аматэрасу – это ты?

Тогда Мария промолчала, только прижала его к груди. А сейчас? Что бы сейчас она ответила? Губы Марии задрожали, из глаз брызнули слёзы.

Нет, мальчик мой, я не Аматэрасу. Я лишь пушинка на небесном платье богини Аматэрасу. Да что пушинка – много мне чести – мышь, что трясётся в тех чертогах, в глухом каменном гроте и скоро тоже превратится в камень, как несчастная Сае-химэ[12].

5

Проснувшись, Кай никак не мог взять в толк – где он. Каменные неровные своды. Зыбкий призрачный свет. Брезентовый полог. Топчан. Два диковинных одеяла. Наконец вспомнил – в пещерах. Глаза, обтерпевшись, различили напротив, на другом топчане, Тасю. Слабо мерцал лоб, дальние отсветы очерчивали остренький носик, полураскрытые губы. Приподнявшись на локте, Кай долго вглядывался в Тасино лицо. У неё было чуть обиженное, печальное выражение. От взгляда ли Кая, от каких-то своих видений Тася беспокойно зашевелилась, забавно зачмокала. Кай поднялся, опустил ноги. Стопы нащупали какую-то обувь. Тапочки – вспомнил он. Комбинезон он с вечера снял в прихожей. С поясом помешкал, но тоже там оставил вместе с блоком батарей. На нём остался спортивный костюм да носки. А тапочки – самодельные брезентовые тапочки на войлочной подошве – ему подала Тася.

Поправив на Тасе съехавшие одеяла, Кай двинулся на свет. Оттуда издалека доносились слабые голоса – значит, кто-то из обитателей уже поднялся.

О матери Кай подумал вскользь. Он предупреждал, что если припозднится, заночует прямо в дельтаплане. Ему казалось, что этого вполне достаточно, чтобы мать не беспокоилась. А выходить на связь, как договаривались, он обещал только в экстренном случае.

За столом в том же самом большом сводчатом зале сидели четверо – Самвел, Дебальцев, Шаркун и Пахомыч. Кай поздоровался – ему кивнули в ответ. Пахомыч мотнул своим красным колпаком, дескать, давай ко мне. Но Кай устроился возле Самвела. Тот что-то рисовал на обрывках бумаги. Кай покосился – это были фигурки человечков и животных.

– Что это? – не удержался Кай.

– Пэтроглифы, – обронил неспешно Самвел. – В пэщэре адной. – Он сделал паузу. – Была стаянка. – Опять помолчал. – Пэрвабытнага чэловэка. – Усы и борода надолго закрыли его рот. Наконец снова разомкнулись. – Шест тысач лэт назад. – Казалось, больше ничего не последует. Однако после долгой паузы Самвел снова оживился. В голосе его чувствовалась затаённая гордость: – Я пэрвий аткрыл. Ныкто нэ видэл. До мэня.

– Зачем вам? – спросил Кай. – Это?

– Каждый сходит с ума по-своему, – встрял Шаркун. – Слышал про Робинзона? Он царапал дни. Вот и этот… Мартышкин труд называется, – заключил он.

– Нэ, – Самвел пропустил слова Шаркуна мимо