короткое и пространное дидактическое повествование, назидательную и морализаторскую прозу, эпическую поэзию и агиографию[1058]. В то же время это наиболее пластичная и завершенная литературная модель, вводящая стандарт для историописания, действующий по крайней мере до конца XV в. Стоит отметить, что эти две характеристики – способность к адаптации, но в то же время относительная устойчивость, в которой будет заключаться привлекательность историй для авторов последующих переработок XIV и XV вв., – являются чертами, которые Бахтин определил как свидетельствующие о способности романного жанра к обновлению в современности: «Все особенности романа, как становящегося жанра, – композиционные, сюжетные, стилистические, – характеризуются исключительною пластичностью и должны рассматриваться не как твердые жанровые признаки, а как тенденции становления жанра, позволяющие угадывать более общие и глубокие тенденции развития всей литературы»[1059].

Таким образом, неудивительно, что, обладая этими свойствами, историография превратилась в самый популярный в средневековой Кастилии прозаический жанр на романсе – возможно, самый читаемый и, несомненно, самый копируемый. В то время как сакрализированные сегодня произведения Хуана Мануэля или Хуана Руиса, «прокомментированные критикой на тысячах страниц, дошли до нас в очень малочисленных или даже единственных экземплярах, библиотеки, напротив, переполнены кодексами с копиями так называемых хроник»[1060].

Когда мы углубляемся в запутанный текстуальный лес Альфонсовой историографии, как называл ее Менендес Пидаль, возможно, перефразируя слова из «Генезиса» «Всеобщей истории» Альфонсо Х[1061], сразу же бросается в глаза ее высокий уровень гетероглоссии, то есть присутствует «чужая речь на чужом языке, служащая преломленному выражению авторских интенций»[1062]. Гетероглоссическое понимание слова проявляется в повествованиях, избегающих унифицированной позиции, при которой единственные идентифицируемые язык и дискурс – автора или повествователя. Напротив, в исторических трудах Альфонсо Х очевидно присутствие других голосов, принадлежащих античным и средневековым историкам – источникам информации. Они присутствуют в повествовании об истории в виде косвенной речи, прямой речи или обрамленных рассказов. Однако эта речь оказывается переориентирована на выполнение новой цели, связанной с имперскими амбициями Мудрого короля, испанскими и континентальными[1063].

Цель историографических проектов Альфонсо Х – рассказать о событиях в мире и на полуострове, произошедших до его правления, – была бы недостижима без использования гетероглоссической структуры. Зависимость от чужой речи имплицитно проявляется на каждом листе историй, начиная с прологов, которые описывают эти истории как продолжение трудов «древних мудрецов»[1064], «создавших … множество книг, называемых истории и деяния, где рассказали о делах Господа и пророков и святых, а также королей и знати и рыцарства и народов»[1065], «и еще о делах Испании, которая находилась под властью многих»[1066]. Чужие голоса снова слышны уже внутри глав, когда историки рассказывают об историческом развитии, всегда обращая внимание на то, что их источниками являются рассказы «Библейской истории», «арабские труды», «труды мудрецов и святых отцов» или «труды языческих авторов»[1067].

Постоянные отсылки историй к другим авторам и другим текстам свидетельствуют о том, что между историографическим словом и его историческим объектом в качестве посредника находится чужое слово. Согласно идее дискурсивного посредничества между лингвистическим знаком и экстралингвистическим феноменом, которая встречается в работах раннего Бахтина и предвосхищает введенное Деррида понятие différance, еще до того, как приступить к своему труду, сотрудники Альфонсо Мудрого находились перед лицом реальности истории, охарактеризованной и обсужденной авторами, имена которых могут быть отнесены к временам вплоть до библейских пророков. Вспоминая начальное предостережение из Книги Екклесиаста[1068], включенное во «Всеобщую историю», историки должны признать, что «ни о чем новым под солнцем никто не может сказать: это сделано впервые, потому что века назад уже происходили вещи, которые были до нас»[1069]. Исторический объект, отмеченный чужим словом, «опутан и пронизан общими мыслями, точками зрения, чужими оценками, акцентами»[1070].

Вероятно, можно возразить, что феномен чужого голоса, описываемый мной применительно к историям, не является редкостью для Средних веков и встречается не только в историографии на романсе. Это верно; данное понятие может быть отнесено, например, к дискурсам, которые допустимо объединить, пусть и с некоторой долей анахроничности, как «академические». Это касается латинских трактатов по теологии, философии и истории и, что в культурном отношении ближе Альфонсо Х, схоластических энциклопедий XIII в. Достоверность данных текстов, как это объясняют Шеню, Миннис и Помье-Фукар[1071], зависит от авторитета (auctoritas) их источников, слова и авторы которых цитируются открыто и регулярно. Этот способ создания текстов, являющихся одновременно новыми и старыми, как их описывает Винсент из Бове в прологе к «Великому зерцалу» (Speculum maius), соответствует диалогическому пониманию письма, признающему существование «океана» чужих интонаций[1072], о котором говорил Бахтин. Это превращает средневековую текстуальность в «сосредоточие разноречивых голосов, среди которых должен звучать и его [автора] голос; эти голоса создают необходимый фон для его голоса, вне которого неуловимы, “не звучат” его художественно-прозаические оттенки»[1073].

В то время как некоторые кастильские прозаики, такие, как Хуан Мануэль, навязывают в своих произведениях монологический дискурс, чтобы скрыть источники и установить свой писательский авторитет[1074], в случае прозы Альфонсо X мы имеем дело с диалогическим словом, способным отправиться в плавание в море предыдущих значений и выстроить дискурс, их включающий и им отвечающий, иногда при этом их оспаривая. Именно этим аспектам будет посвящена данная работа.

Стоит напомнить, что Бахтин понимает под гетероглоссией феномен, очень близкий многоязычию, а именно сосуществование многих дискурсов внутри единого текстуального пространства, в то время как диалогизм – феномен более сложный, возникающий в результате взаимного освещения различных языков, присутствующих в тексте, и – параллельно – креативной ассимиляции дискурса другого своим собственным, таким образом, что это не приводит к забвению значений, которыми слова обладали раньше. В историях Альфонсо взаимное освещение достигается ab initio, поскольку структура текста создается с помощью перевода – диалогического акта по преимуществу: «перевод всех историй Ветхого Завета, а также всех историй о делах язычников»[1075].

Однако, как отмечала критика, в процессе перевода историй историки не ограничиваются изложением содержания своих источников verbum pro verbo[1076]. Также нельзя сказать, что они полностью следуют принципу sensum exprimere de sensu экзегетической традиции Иеронима. Скорее здесь речь идет о таком переводе, который описан в бахтинской концепции: переводчикам известны классические подходы, но они ими не ограничиваются. Будучи переложены на «язык Кастилии», источники историй частично теряют свой оригинальный стиль. Этот переход более очевиден во фрагментах, взятых из поэтических произведений, поскольку они не только переводятся с одного языка на другой, но и вводятся в дискурс, чья организация существенно отличается от оригинала. В новом дискурсе, в