Шрифт:
Закладка:
Возвращаясь к анализируемому казусу, отмечу, что Родриго Хименес де Рада вставляет прилагательное Romanus, уточняя, о каком именно императоре идет речь (в «Мосарабской хронике» просто imperatoris). Отталкиваясь от «Готской истории», хронисты Альфонсо в свою очередь сделали роль императора в теологическом споре весьма значимой. Именно он поставил в споре точку, отправив в Испанию письмо, в котором признал доводы Юлиана справедливыми – из текста Родриго и «Мосарабской хроники» следует, что это сделал Бенедикт II, что полностью соответствовало действительности. Хронисты Альфонсо описывают совершенно другую ситуацию: император – глава светской власти – является высшим арбитром даже в теологических спорах. По всей видимости, эта модель больше импонировала Альфонсо Х.
Конфликт юрисдикций церковной и светской властей показан и в заключительных «готских главах», где события излагаются в соответствии с «Историей об испанских событиях» Родриго Толедского. Так, король Витица настроил против себя «пожилых и прославленных прелатов Толедской церкви». Те пожаловались на короля в Рим. Желая перетянуть клир на свою сторону, Витица разрешил священникам сожительствовать с женщинами, что противоречило постановлениям собора в Эльвире, а затем «приказал им не повиноваться ни постановлениям, ни документам из Рима, запрещающим им то, что он приказывал делать»[1047]. Примечательно, что власть короля в вопросах церковной дисциплины в данном случае оказывается выше власти Рима. Однако Витица описывается как дурной король. Конфликт с церковью – не только с вестготским епископатом, но с кафедрой Рима – является в глазах хронистов одной из самых страшных ошибок Витицы, приведшей в конечном итоге к гибели королевства готов. Добрый король всегда находится в согласии с Церковью и не употребляет свою власть во вред церковной дисциплине.
* * *
В заключение скажем несколько слов об образе Рима и о том, как он создается. Итак, римская кафедра является безусловным авторитетом в вопросах веры и христианской доктрины. Это – сокровищница знаний о божественном, где хранятся главные сочинения христианских авторов. При этом с римским папой можно спорить, как это делал Юлиан Толедский, но примечательно, что такой спор ведет не к разрыву, а к единению, поскольку служит установлению истины. Все наши авторы старательно рисуют образ единства и бесконфликтных взаимоотношений Рима и Церкви Испании. Говоря словами средневековых авторов, Церковь Испании является членом тела христианской Церкви, глава которой – Рим.
Этот образ в «Истории Испании» строится в основном на материале «Готской истории» Родриго Хименеса де Рады: во‑первых, это вообще главный источник хронистов, во‑вторых, Луку Туйского в основном интересуют только фигуры Леандра и Исидора Севильских. Рассказ о последнем и о связанных с ним чудесах вошел в «Историю Испании». Как правило, хронисты Альфонсо полностью заимствуют нужный фрагмент из сочинений предшественников, стараясь не менять его ни в чем, кроме перевода на старокастильский. Подчеркну, что речь идет именно о целостном фрагменте, а не об отдельных предложениях. Именно целая законченная «история» является своего рода «кирпичиком», и которых строится текст «Истории Испании».
При этом в редких случаях текст источника может подвергаться сокращению – если речь идет о том, что непонятно или неинтересно целевой аудитории (например, подробности богословского спора). Перевод на старокастильский подчас получается довольно причудливым и меняет смысл исходного текста: как в случае, когда папу римского заменил император. По всей видимости, здесь дело не столько в «неграмотности» хронистов, сколько в том, что современные хронистам реалии диктовали им свое понимание текста источника. Таким образом, создание «Истории Испании» нельзя расценивать как механический перевод и соединение отрывков из «Готской истории», перемежающихся фрагментами из «Всеобщей хроники» или других источников. Следует согласиться с Ж. Мартеном, что хронисты Альфонсо выполняли труд не переводчиков, но историков в полном смысле этого слова, создающих новый текст с новым смыслом[1048].
Марио Антонио Коссио Олавиде
О чем еще не сказал Бахтин: гетероглоссия и полифония в Историях Альфонсо X
В 1984 г. Чезаре Сегре задавался вопросом, чтó мог, но не написал Бахтин о средневековой литературе. Оставляя в стороне его наиболее спорные идеи, такие как утопическая народность карнавала[1049], он концентрировал внимание на его подходе к языку и романному дискурсу, таких понятиях, как гетероглоссия (разноречие), диалогизм и полифония, которые он применял по отношению к особой традиции французского roman. В этом новаторском исследовании убедительно показано, что с тех пор, как русский мыслитель стал известен европейским и американским ученым благодаря работам Юлии Кристевой и Цветана Тодорова, его размышления о языке и литературе проявили неожиданную пластичность[1050]. Хотя адаптация идей Бахтина, как правило, ограничивается темами, связанными с художественным дискурсом, в особенности, романом, я, вслед за Сегре, считаю, что эти идеи могут помочь нам лучше понять и другие формы дискурса Средневековья.
В дальнейшем я буду использовать его подход при рассмотрении историографических сочинений Альфонсо Х, сосредоточив внимание на «Всеобщей истории». Я также использую этот опыт интерпретации для того, чтобы оценить пригодность идей Бахтина и внести тем самым свой минимальный вклад в развитие поэтики средневековой историографии, продолжая линию недавних исследований испанской[1051] и других средневековых традиций[1052]. Размышления Бахтина представляют собой интерес в качестве методологических инструментов, позволяющих лучше понять эту прозаическую форму[1053] и продемонстрировать органичность слияния ее текста и его переделок, переводов и адаптаций. Вслед за русским ученым, я полагаю, что эти характеристики соответствуют свойственным эволюции литературного языка процессам, которые выходят за рамки, установленные самыми строгими жанровыми классификациями – типологиями, вызывающими сегодня споры[1054], и для которых в значительной степени свойственна взаимосвязанность различных дискурсивных систем Средневековья[1055].
Хотя до сих пор остается дискуссионным вопросом, какими именно были пространственно-временные координаты историографии на романсе в средневековой Кастилии[1056], никто не сомневается, что официальная дата ее рождения относится к началу культурной деятельности Альфонсо Х во второй половине XIII в. Как утверждает Фунес, среди всех прозаических форм, возникающих в тот момент и продолжающих адаптироваться и развиваться до своего закрепления в первой половине XIV в., историография Альфонсо Х обладает особыми чертами, позволяющими поместить ее в центр универсума кастильской прозы[1057]. Среди этих черт – ее раннее формальное развитие (наследие латинских образцов) – и широкое разнообразие других дискурсивных типов, позволяющее ассимилировать в пределах одной текстуальной матрицы
