отказ – явный или подразумеваемый – предоставить Австро-Венгрии право защищать собственные интересы вблизи своих границ как подобало европейской державе. Лица, принимавшие решения во Франции и Великобритании, были на удивление уклончивы относительно условий, при которых могло начаться австро-сербское военное столкновение. Пуанкаре не пытался определить подобные критерии в своих беседах с Извольским и французским военным министром, а высшее военное командование настаивало на агрессивных действиях зимой 1912–1913 годов, хотя австрийского нападения на Сербию еще не было. Грей был немного более амбивалентен и стремился провести различие: в депеше в Париж для Берти, написанной 4 декабря 1912 года, в тот же день, когда он сделал предупреждение Лихновскому, министр иностранных дел Великобритании предположил, что реакция Великобритании на балканский конфликт будет зависеть от того, «как начнется война»:

Если Сербия спровоцирует Австрию и даст ей справедливый повод для негодования, чувства будут иными, чем в случае, когда Австрия будет явным агрессором[1151].

Но что может считаться «справедливым поводом для негодования»? В такой поляризованной обстановке, какая была в Европе в 1912–1914 годах, было трудно прийти к согласию, какая степень провокации оправдывала вооруженный ответ. И нежелание принимать в расчет австро-венгерские императивы безопасности было еще одним свидетельством того, насколько безразличны остальные державы стали к будущей целостности дуалистической монархии: оттого ли, что они рассматривали ее как болонку Германии без собственной геополитической идентичности, либо оттого, что подозревали ее в агрессивных замыслах на Балканском полуострове, либо потому, что в целом приняли точку зрения, что время Австро-Венгрии истекло и вскоре она должна уступить место более молодым и жизнеспособным государствам-преемникам. Ирония ситуации заключалась в том, что не имело значения, был ли министр иностранных дел Габсбургов сильным и конфликтным, как Эренталь, или мягким и миролюбивым, как Берхтольд: первый подозревался в агрессии, а второй – в подчинении Берлину[1152].

Дополнительным приложением к этому смертному приговору для государства Габсбургов был взгляд на Сербию через розовые очки, как на страну борцов за свободу, будущее которой уже виделось замечательным. Можно видеть эту тенденцию не только там, где мы больше всего этого ожидаем, – в восторженных реляциях Гартвига из Белграда, но и в теплых, полных поддержки депешах, отправляемых Дескосом, французским посланником, находящимся в сербской столице. Продолжалась и традиционная политика французской финансовой помощи. В январе 1914 года Сербия получила еще один крупный французский заем (в два раза превышающий весь сербский государственный бюджет на 1912 год) для покрытия огромных военных расходов Белграда, и Пашич договорился с Санкт-Петербургом о пакете военной помощи, включающем 120 000 винтовок, 24 гаубицы, 36 пушек «новейшей системы» и соответствующие боеприпасы к ним, утверждая – как оказалось, ложно, – что Австро-Венгрия снабдила аналогичными вооружениями Болгарию[1153].

Грей занял скрытую просербскую позицию на Лондонской конференции 1913 года, отдавая предпочтение притязаниям Белграда над притязаниями нового албанского государства не потому, что он поддерживал великое сербское дело как таковое, а потому, что он рассматривал умиротворение Сербии как ключ к прочности Антанты[1154]. Образовавшиеся границы оставили более половины албанского населения за пределами только что созданного Королевства Албания. Многие из тех, кто попал под сербское правление, подверглись преследованиям, депортации, жестокому обращению и геноциду[1155]. Тем не менее исполняющий обязанности британского посланника Краканторп, у которого было много хороших друзей в сербской политической элите, сначала скрывал, а затем преуменьшал значение новостей о зверствах в недавно завоеванных областях. Когда набиралось достаточно доказательств правонарушений, периодически возникало внутреннее выражение недовольства, но никогда оно не было достаточно сильным, чтобы изменить политику, направленную на удержание русских на своей стороне.

Еще два фактора повысили чувствительность балканского спускового крючка. Первым было растущее стремление Австрии сдержать территориальные амбиции Сербии. Мы видели, что по мере ухудшения ситуации на Балканском полуострове, венские политики тяготели ко все более агрессивным решениям. Настроения продолжали меняться по мере того, как кризисы наступали и проходили, но накапливался кумулятивный эффект: в каждый следующий момент все больше ключевых политиков занимали агрессивные позиции. А нервозность политиков подкреплялась как финансовыми факторами, так и состоянием внутренней морали. По мере того как заканчивались средства на дальнейшие мобилизации в мирное время и росло беспокойство по поводу их воздействия на новобранцев из числа меньшинств, спектр возможных действий Австро-Венгрии сужался, ее политические взгляды становились менее гибкими. Тем не менее мы не должны забывать, что в последнем довоенном стратегическом обзоре региона, составленном австрийским чиновником, в мрачном меморандуме Мачеко, подготовленном для Берхтольда в июне 1914 года, военные действия не упоминались как средство решения множества проблем, с которыми Австрия столкнулась на полуострове.

В конце концов произошло усиление ставки Германии на «политику силы». Привычка добиваться автономии и безопасности за счет максимизации силы была глубоко укоренившейся чертой немецкой политики от Бисмарка до Бюлова и Бетман-Гольвега. То, что в погоне за силовым превосходством можно вызвать неприязнь у соседей и оттолкнуть потенциальных партнеров по альянсу, было проблемой, которую не смогли решить сменявшие друг друга политики. Но до тех пор, пока эта политика продолжала оказывать достаточный сдерживающий эффект, чтобы исключить возможность совместного нападения противостоящего лагеря, угроза изоляции, хотя и серьезная, не была определяющей. К 1912 году огромное усиление военной готовности Антанты подорвало долгосрочную осуществимость этого подхода.

В последние годы перед началом войны два вопроса волновали немецких стратегов и политиков. Первый, о котором говорилось выше, касался того, как долго еще можно было ожидать, что Германия будет находиться в положении обладателя относительно достаточной военной мощи, чтобы дать отпор своим противникам в случае начала вооруженного конфликта. Вторая проблема касалась намерений России. Готовилось ли руководство России к превентивной войне против Германии? Эти два вопроса были взаимосвязаны, потому что если бы кто-то пришел к выводу, что Россия действительно ищет войны с Германией, то аргументы в пользу того, чтобы избежать ее путем политически дорогостоящих уступок сейчас, выглядели бы намного слабее. Если же вопрос о возможности избежать войны не стоял, а шла речь только о ее отсрочке, тогда имело смысл принять войну, предложенную противником, сейчас, а не ждать повторения того же сценария позже, и при гораздо менее выгодных обстоятельствах. Эти мысли сильно повлияли на немецких руководителей во время кризиса, последовавшего за убийствами в Сараеве.

Кризис мужественности?

Если мы заглянем в европейские военные канцелярии и офисы гражданских министерств весной и в начале лета 1914 года, невозможно будет не удивиться на редкость неудачному подбору кадров. От Кастельнау и Жоффра до Жилинского, Конрада фон Хетцендорфа, Вильсона и Мольтке, все старшие военачальники были сторонниками стратегического наступления и при этом обладали пусть непостоянным, но существенным влиянием на лиц, принимающих политические решения. В 1913–1914 годах сначала Делькассе, а затем Палеолог (оба сторонники жесткой линии) представляли Францию в Санкт-Петербурге. Извольский, все еще жаждавший отомстить за «унижение» 1909 года, исполнял обязанности посла в Париже. Французский посланник в Софии Андре Панафье заметил в декабре 1912 года, что Извольский был «лучшим послом в Париже», потому что он имел «персональный интерес против Германии и Австрии», и его российские коллеги отмечали, что всякий раз, когда ему приходилось говорить об австрийской политике по отношению к Белграду, его голос приобретал «ощутимую горечь, не покидавшую его со времен аннексии»[1156]. Яростный ненавистник Австрии Мирослав Спалайкович находился теперь в Санкт-Петербурге в качестве сербского посланника – его давний враг, граф Янош Форгач, помогал формулировать политику в Вене. Вспоминается пьеса Гарольда Пинтера, где все герои очень хорошо знают и очень мало любят друг друга.

Это была пьеса, в которой действовали только мужчины, – насколько это важно? Маскулинность есть и была широкой категорией, охватывающей многие формы поведения. Мужественность этих мужчин определялась классовой, этнической и профессиональной принадлежностью. И все же поразительно, как часто ключевые действующие лица апеллировали к подчеркнуто мужским образам поведения и насколько тесно они были переплетены с их пониманием политики. «Я искренне верю, что мы будем держаться очень мужественно и достойно в этом вопросе», – писал Артур Николсон своему другу Чарльзу Хардингу, рекомендуя Лондону отклонить любые призывы Берлина к сближению[1157]. Очень важно, писал в марте 1912 года посол