Россию искать «конкретное соглашение» с Великобританией, «осознавая общую опасность», которую представляет Берлин, – и это, конечно, согласуется с нашей ретроспективой, которая ориентирована на начало войны в 1914 году. Но хотя нет сомнений в том, что Сазонов мечтал о противостоянии и сдерживании Германии с помощью «величайшего союза, известного в истории человечества»,[1136] также ясно (хотя министр иностранных дел не мог позволить себе вслух говорить об этом заранее), что морское соглашение с Англией обещало связать величайшую военно-морскую державу с Россией и удержать ее от нежелательных инициатив в отношении проливов. Этот вывод подкрепляется протестом русских, официально поданным в Лондон в мае 1914 года в связи с ролью британских офицеров в развитии турецкого флота[1137]. Для России, как и для Великобритании, это все еще был мир, в котором существовало более одного потенциального противника. За фасадом альянсов все еще таилось старое имперское соперничество.

Сценарий балканского запала

В письме Гартвигу от мая 1913 года, содержание которого было предназначено для Пашича, Сазонов сделал краткий обзор недавних балканских событий и их значения для королевства. «Сербия», отметил он, завершила только «первый этап своего исторического пути»:

Чтобы достичь своей цели, ей все еще предстоит пройти через тяжелые испытания, в которых самое ее существование может быть поставлено под сомнение. […] Земля обетованная Сербии находится на территории сегодняшней Австро-Венгрии, а не в том направлении, куда она сейчас стремится и где болгары преграждают ей путь. В нынешних обстоятельствах в жизненно важных интересах Сербии […] вести настойчивую и методичную работу по приведению страны в состояние готовности к неизбежной будущей борьбе. Время работает на Сербию и на поражение ее врагов, которые уже демонстрируют явные признаки разложения[1138].

Интересна в этом письме не только откровенность, с которой Сазонов перенаправляет сербскую агрессию против Болгарии в сторону Австро-Венгрии, но и заявление, что, поступая так, он просто соглашается с уже вынесенным Историей вердиктом о том, что дни правления Габсбургов сочтены. Мы часто встречаем подобные рассуждения о неизбежном упадке Австрии в риторике государственных деятелей Антанты, и стоит отметить, насколько они были им полезны. Они служили средством узаконить вооруженную борьбу сербов, которые в этих рассуждениях выступали глашатаями предопределенного нового времени, призванного смести устаревшие структуры дуалистической монархии. В то же время они служили сокрытию многочисленных свидетельств того, что, в то время как Австро-Венгерская империя была одним из центров современного европейского искусства, так же как административной и промышленной культуры, балканские государства – и особенно Сербия – по-прежнему не могли вырваться из экономического отставания и низкой производительности. Но самой важной функцией таких базовых установок, несомненно, было то, что они позволяли политикам, принимающим решения, скрывать, даже от самих себя, ответственность за результаты своих действий. Если все уже было предопределено, тогда политика больше не означала выбора между различными вариантами, каждый из которых подразумевал свое будущее. Задача состояла скорее в том, чтобы присоединиться к безличному, поступательному движению Истории.

К весне 1914 года политики франко-российского альянса создали геополитический спусковой механизм на австро-сербской границе. Они связали оборонную политику трех величайших держав мира с неустойчивой судьбой самого нестабильного, полного жестокости и насилия региона Европы. Для Франции поддержка сербских завоеваний была логическим следствием приверженности франко-российскому союзу, который сам по себе был следствием того, что французские политики считали непреодолимыми политическими ограничениями. Первый из них был демографическим. Даже после существенного увеличения численности (которое стало возможным благодаря Трехлетнему закону), французская армия не располагала теми силами, которые, по мнению ее командования, были необходимы для противодействия немецкой угрозе в одиночку. По их расчетам, успех в войне против немцев будет зависеть от двух вещей: присутствия британских экспедиционных сил на западном фронте союзников и быстрого наступления через Бельгию, которое позволит французским войскам обойти сильно укрепленную территорию Эльзаса и Лотарингии. К сожалению, эти два варианта были взаимоисключающими, поскольку нарушение бельгийского нейтралитета означало бы потерю британской поддержки. Тем не менее, даже отказ от стратегических преимуществ вторжения в Бельгию не обязательно гарантировал британское вмешательство в первой, решающей фазе надвигающейся войны, потому что двусмысленность британской политики порождала значительные сомнения.

Таким образом, Франция была вынуждена искать на востоке средства для компенсации дефицита безопасности на западе. Как сказал бельгийский посланник весной 1913 года, чем менее «прочной и эффективной» казалась британская дружба, тем больше французские стратеги чувствовали необходимость «укреплять» узы своего союза с Россией[1139]. Французское правительство, начиная с 1911 года, уделяло особое внимание укреплению наступательного потенциала России, а в 1912–1913 годах – еще и обеспечению того, чтобы российские планы мобилизации были направлены против Германии, а не против Австрии, явного противника на Балканах. Во все большей степени эти тесные военные отношения подкреплялись мощными финансовыми стимулами. Эта политика была куплена определенной стратегической ценой, потому что ставка на то, что Россия сможет перехватить инициативу в войне против Германии, неизбежно повлекла за собой определенное сокращение свободы маневра для французов. То, что французские политики были готовы согласиться с возникающими ограничениями, демонстрируется их готовностью расширить условия франко-российского альянса специально для того, чтобы охватить начальный балканский сценарий войны, уступка, которая фактически передала инициативу в руки России. Французы были готовы пойти на этот риск, потому что их главной заботой было не то, что Россия будет действовать поспешно, а скорее то, что она вообще не будет действовать, став настолько сильной, что потеряет интерес к альянсу, как гарантии безопасности, или сосредоточит свои усилия на разгроме Австрии, а не на «главном противнике», Германии.

Сценарий с началом войны на Балканах был привлекательным именно потому, что он казался наиболее вероятным способом заручиться полной поддержкой России для совместных операций, и не только потому, что Балканский регион был областью традиционного повышенного интереса России, но и потому, что конфликт сербов с Австро-Венгрией был тем, на что можно надавить, чтобы пробудить в России национальные чувства, чтобы у ее лидеров, таким образом, не оставалось другого выбора, кроме как взять на себя обязательства по защите единоверцев. Отсюда важность того, что огромные французские займы (в то время одни из самых крупных в финансовой истории) были связаны с программой стратегического строительства железной дороги, которая позволила бы перебросить основной контингент российских войск на границу с Германией, тем самым вынудив Германию (как надеялись французы) разделить свои силы, ослабить наступление на западном фронте и тем предоставить Франции перевес, необходимый для обеспечения победы.

Приверженность России сербским завоеваниям строилась на другом базисе. Русские долгое время проводили политику, направленную на обеспечение определенного партнерства с лигой балканских государств, способных сплотиться в борьбе с Австро-Венгрией. Они возродили эту политику во время итальянской войны в Ливии, посодействовав созданию сербско-болгарского союза, который выбрал Россию в качестве третейского судьи на Балканском полуострове. Когда из-за дележа территориальных трофеев Первой балканской войны разразилась Вторая, русские осознали, что политика лиги устарела и отвергнута, и после некоторых колебаний предпочли выбрать, в ущерб Болгарии, в качестве основного клиента Сербию, которая оказалась быстро вовлечена в финансовую и (позже) политическую орбиту центральных держав. Усиливающаяся политическая приверженность интересам Сербии привела к тому, что, как показали события декабря 1912 года – января 1913 года, Россия оказалась в состоянии прямой конфронтации с Австро-Венгрией.

И при этом русские не спешили принимать то стратегическое видение, которое столь настойчиво предлагалось им французским Генеральным штабом. План передислокации Сухомлинова 1910 года раздражал французов, потому что он отодвинул районы дислокации далеко от западных границ России с Германией. В последующие годы французы с успехом работали над тем, чтобы преодолеть сопротивление России в принятии стратегии, направленной на нанесение на западном фронте удара максимальной мощности в кратчайшие сроки при помощи строительства четырехпутных железных дорог, предназначенных для доставки живой силы и оружия прямо к порогу вражеского дома.

Если российское и французское стратегическое мышление в конечном итоге в определенной степени совпало, то это случилось по нескольким причинам. Обещание крупных французских займов послужило мощным