стимулом для сотрудничества. Поскольку невозможно было вообразить, что нападение России на Австрию не приведет к вступлению Германии в войну, становилось все более очевидным, что демонтаж австрийской власти на Балканском полуострове будет возможен только в том случае, если Россия будет в состоянии победить Германию. Наконец, что наиболее важно, отправка миссии Лимана фон Сандерса в Константинополь вызвала не только эскалацию российской готовности к войне и подозрительности в отношении целей Германии, но и ясность в отношении того, как политика на Балканах связана с более фундаментальными интересами России относительно черноморских проливов. Как ясно показало Специальное совещание 8 февраля, Сазонов, Сухомлинов и Жилинский вынуждены были принять, что обеспечение доступа к проливам или контроль над ними, хотя и является чрезвычайно важной целью для экономического и стратегического будущего России, должны быть подчинены задаче по обеспечению военного преобладания в европейском конфликте против центральных держав не только или даже не в первую очередь из-за опасений, что Германия может получить контрольный пакет акций в проливах, но и потому, что сами державы Антанты еще не были готовы поддержать прямую российскую претензию на этот важный стратегический актив. Действительно, взгляды трех держав Антанты на проливы были настолько плохо совместимы, что российское министерство иностранных дел стало рассматривать всеобщую войну, которая фактически означала войну, начатую на Балканах, как единственный контекст, в котором Россия могла бы быть уверена, что ей предстоит действовать при поддержке западных партнеров[1140].

Здесь нам нужно провести важную черту: ни при каких обстоятельствах французские или российские стратеги не планировали развязывать агрессивную войну против центральных держав. Здесь мы имеем дело со сценариями, а не с военными планами как таковыми. Но, тем не менее, поразительно, насколько мало они задумывались о влиянии их действий на Германию. Французские политики были осведомлены о том, в какой степени баланс военных угроз склонился не в пользу Германии – в отчете французского Генерального штаба от июня 1914 года с удовлетворением отмечалось, что «военная ситуация изменилась в ущерб Германии», британские военные оценивали положение схожим образом. Но поскольку они рассматривали свои действия как полностью оборонительные и приписывали агрессивные намерения исключительно врагу, они никогда не рассматривали всерьез возможность того, что принимаемые ими меры все больше сужают поле возможностей, доступных Берлину. Это был поразительный пример того, что теоретики международных отношений называют «дилеммой безопасности», когда шаги, предпринятые одним государством для повышения своей безопасности, «делают положение других менее безопасным и заставляют их готовиться к худшему»[1141].

Знали ли британцы о рисках, связанных с балканизацией политики безопасности Антанты? Британские политики достаточно ясно видели, что дрейф в европейской геополитике создал механизм, который при определенных условиях мог бы превратить балканские конфликты в общеевропейскую войну. И они рассматривали эту возможность – как они рассматривали практически все аспекты европейской ситуации – неоднозначно. Даже самые отъявленные русофилы из британских политиков не одобряли балканскую политику Санкт-Петербурга: в марте 1912 года, когда стало известно о роли России в заключении сербско-болгарского договора, Артур Николсон выразил сожаление по поводу последней российской инициативы, «которая демонстрирует, что российское правительство не намерено работать рука об руку с австрийским правительством в балканских делах, и я лично об этом очень сожалею»[1142]. Встречаясь с ведущими британскими государственными деятелями в Лондоне и Балморале в сентябре 1912 года, Сазонов был поражен «преувеличенной осторожностью» британских политиков в отношении ситуации на Балканах и их подозрениями в отношении любых действий России, которые, по их мнению, были направлены на оказание давления на османское правительство[1143]. В ноябре 1912 года, когда сербская армия продвигалась через Албанию к Адриатическому побережью, виконт Берти, британский посол в Париже, предупредил министра иностранных дел Франции, что Великобритания не вступит в войну, чтобы помочь Белграду заполучить морской порт на Адриатике[1144].

Тем не менее всего через несколько дней, 4 декабря, Эдвард Грей вызвал немецкого посла графа Лихновского и сделал резкое предупреждение:

Если из-за нападения Австрии на Сербию разразится европейская война, и Россия, побуждаемая общественным мнением, скорее двинется в Галицию, чем снова смирится с унижением, подобным унижению 1909 года, тем самым вынудив Германию прийти на помощь Австрии, Франция неизбежно будет втянута в этот конфликт, и никто не может предсказать, какие дальнейшие события могут последовать за этим[1145].

Следует напомнить, что поводом для этого выговора была десятиминутная речь канцлера Бетмана перед немецким парламентом, в которой он предупредил, что если, вопреки всем ожиданиям, Австрия подвергнется нападению со стороны другой великой державы (речь явно шла о России, чьи военные приготовления на галицийской границе вызывали страх), Германия вмешается, чтобы защитить своего союзника. Лихновский воспринял комментарий Грея как «намек, который нельзя неправильно понять»; это означало, что «для Англии жизненно необходимо было предотвратить разгром [Франции] Германией»[1146]. Прочитав краткий отчет Лихновского несколькими днями позже, Вильгельм II запаниковал, увидев в нем «моральное объявление войны» Германии. Именно это предупреждение побудило Вильгельма созвать Потсдамский военный совет 8 декабря 1912 года. И из французских документов ясно, что Грей – в тот же день, когда он сделал само предупреждение – передал содержание этого разговора с графом Лихновским послу Полю Камбону, который, в свою очередь, пересказал подробности Пуанкаре[1147].

Примечательно в предупреждении Грея то, насколько убедительно в нем были описаны причинно-следственные связи начального балканского сценария и сколько предположений было в нем сделано. Для начала Грей присоединился к взглядам Сазонова и Извольского на «унижение» 1909 года, как будто забыв, что именно отказ Великобритании обсуждать с Извольским вопросы проливов инициировал кризис, когда министр иностранных дел России объявил, что его одурачил австрийский коллега. Утверждение о том, что Россия неоднократно подвергалась унижениям со стороны центральных держав, было, мягко говоря, сомнительным – в действительности все было как раз наоборот, и именно русским еще повезло, что они смогли так легко избежать угроз, созданных ими самими[1148]. Затем была высказана весьма сомнительная идея о том, что у русских не будет иного выбора, кроме как атаковать Австрию, если конфликт между Австрией и Сербией разожжет общественное возмущение внутри России. На самом деле было совершенно не очевидно, требовало ли российское общественное мнение поспешных действий по защите Сербии. Некоторые националистические газеты, конечно, выдвигали подобные требования, но были и другие, такие как консервативный «Гражданин» князя Мещерского, которые осуждали «бессильный романтизм» славянофилов и критиковали мысль о том, что Россия неизбежно должна встать на сторону Сербии в австро-сербском конфликте. В феврале 1913 года, в разгар балканского зимнего кризиса, бывший российский премьер-министр Сергей Витте подсчитал, что около 10 % населения России поддерживали возможную войну, в то время как 90 % были против[1149]. Столь же примечательной была уверенность Грея в том, что подобное вмешательство со стороны России, хотя оно и будет представлять собой агрессию против государства, действия которого не представляют прямой угрозы для российской безопасности, должно «неизбежно» привести к вступлению в конфликт Франции – точка зрения, которая по существу одобряла или, по крайней мере, косвенно принимала как должное сделанное Пуанкаре расширенное толкование договорных обязательств, покрывающее и случай нападения России на другую европейскую великую державу. А это, как предполагал Грей, в свою очередь заставит Британию в какой-то момент вмешаться на стороне Франции. Грей, возможно, чувствовал дискомфорт – он определенно выражал это время от времени – по поводу перспективы «борьбы за Сербию», но он оценил и легализовал сценарий балканского начала войны и включил его в свои планы. И этот сценарий, что важно помнить, не был каким-то самим по себе неотъемлемым элементом международной системы. Он не олицетворял безличную неизбежность. Скорее, это было тесное переплетение партийных предпочтений, взаимных обязательств и озвученных угроз. Все это демонстрировало, в какой степени Грей отказался от чистой политики баланса сил в пользу политики, ориентированной на максимизацию безопасности Антанты[1150]. Описывая этот сценарий Лихновскому, Грей не предсказывал предопределенное будущее, а сам формулировал часть того набора установок, которые делали это будущее возможным.

Важнейшим предварительным условием для всех этих расчетов был