к другому. Весной 1833 года писатель заключает эксклюзивный договор с «L’Europe littéraire», обещавшей более высокий гонорар (125 франков за колонку), чем в других журналах. Результат не заставил себя долго ждать: в июне там появляется уже упомянутый нами «Ночной разговор». Несмотря на то что журнал оказался перепродан, его редколлегия продолжила сотрудничество с писателем, и в сентябре на его страницах выходит первая часть «Евгении Гранде» («Eugénie Grandet»).

Метания от одного издателя к другому порой приводили к конфликтам. Так, Бальзак разорвал отношения с «Revue de Paris»; журнал «Eco de la femme France», начавший печатать «Герцогиню де Ланже», неожиданно прекратил публикацию, так как автор собирался (по своему обыкновению) внести необходимые исправления в текст, но ему в этом отказали.

– Тогда разрываем контракт! – рубанул с плеча Бальзак в разговоре с директором издательства.

Впрочем, это уже ничего не меняло: отход от журналов был предопределён. В октябре 1833 года писатель продаёт свои «Этюды о нравах XIX века» («Études de Mœurs») за 27 тысяч франков некой г-же Беше, вдове Пьера-Адама Шарло. Туда должны были войти «Сцены провинциальной жизни» и «Сцены парижской жизни». 33-летняя разбитная вдовушка была дочерью известного книготорговца, поэтому сама неплохо разбиралась в книгоиздательском деле.

«Я вот-вот должен заключить договор, – писал Бальзак Ганской, – который позволит мне удержаться на плаву в этом мире наживы, ревности, глупости и еще больше испортит кровь тем, кто хочет идти в моей тени. Вот что заставит покраснеть всех лодырей, крикунов, пишущую братию. Я буду свободен от долгов (кроме тех, что должен матери) и волен идти, куда хочу. Если это дело выгорит, я буду богат и смогу сделать все, что хочу, для матери и быть уверенным, что на старости лет мне будет где приклонить голову, у меня будет кусок хлеба и белый носовой платок»{254}.

Дом Беше представлял некто г-н Верде, в прошлом сотрудник книжной лавки, который с 1834 года становится единственным издателем Бальзака. Их совместное сотрудничество продлится вплоть до 1837 года, когда, «не имея возможности противостоять постоянным требованиям денег со стороны Бальзака»{255}, ему пришлось расплатиться векселями.

Бальзак говорил: «В каждой области искусства имеются свои трудности, и каждый художник работает по-своему, так же как каждый боец на свой лад нападает на быка. Господин Шатобриан производил невероятные изменения в своих рукописях и в том, что называют подписной корректурой. Энгр точно так же действовал в области живописи; говорят, что “Святого Симфориона” он переделывал десять раз… Таким же образом работаю и я, это несчастье, которое обязывает меня спать всего шесть часов из двадцати четырех и посвящать около шестнадцати часов в сутки постоянной отделке бедного моего стиля, коим я пока еще не удовлетворен. Это несчастье снискало мне ужасную славу в типографиях; меня позабавило, когда в мастерской господина Эвера я услыхал, как кто-то из рабочих крикнул: “Я отработал свой час над Бальзаком… Кто теперь берет его рукопись?”…»{256}

Изящнее всех (даже Цвейга!) изобразить работу Бальзака над своими рукописями удалось, на мой взгляд, журналисту Арману Баше. Предлагаю ознакомиться, чтобы вместе посмеяться.

Итак, вот что мсье Баше рассказывал читателям на страницах популярной газеты «Le Figaro»: «…“Фигаро” обещала книгу к 15 декабря, и 17 ноября г-н де Бальзак начинает писать ее. Г-н де Бальзак и “Фигаро” имеют странную привычку, если что-нибудь обещают, держать свое слово. Типография в готовности и бьет копытом, как горячий конь. Господин де Бальзак немедленно отсылает две сотни страничек, набросанных карандашом за пять лихорадочных ночей. Его способ работы известен. Это эскиз, хаос, апокалипсис, индусская поэма. Типография бледнеет. Срок короткий, почерк неслыханный. Чудовище расколдовывают, кое-как сводят к общепринятым знакам. Самые сметливые рабочие ничего не понимают. Гранки относят к автору. Автор отсылает обратно два первых оттиска, приклеенных к огромным листам, афишам, ширмам. Вот теперь пришло время содрогнуться и преисполниться жалостью. Вид у этих листов чудовищный. От каждого печатного знака, от каждого слова проведена пером черта, которая отлетает, извивается, словно ракета Конгрива, и взрывается на излете сверкающим дождем эпитетов, имен существительных подчеркнутых, перечеркнутых, вычеркнутых, перемешанных, наслоенных одно на другое; выглядит это ослепительно. Представьте себе четыре-пять сотен таких арабесок, переплетающихся, устремляющихся, карабкающихся и скользящих с одного поля на другое и с юга на север. Представьте себе дюжину географических карт, на которых смешаны все города, реки и горы. Клубок ниток, запутанных кошкой, все иероглифы целой династии фараонов или огни фейерверка двадцати празднеств. При виде всего этого типография отнюдь не ликует. Наборщики бьют себя в грудь, печатники стонут, факторы рвут на себе волосы. Самые смышленые берутся за оттиск и различают персидские буквы, другие – мадагаскарское письмо, некоторые – символические письмена Вишну. Работают наугад и уповая на милость божью. Назавтра г-н де Бальзак присылает два листа чистой китайщины. Сроку остается всего пятнадцать дней. Благородный фактор предлагает пустить себе пулю в лоб. Приходят два новых листа, весьма разборчиво написанные по-сиамски. Двое рабочих теряют на этом зрение и то небольшое знание языка, какое у них было. Таким путем корректуры пересылались семь раз подряд. Начинают обнаруживаться некоторые симптомы отличного французского языка; отмечается даже некоторая связь во фразах… […]

…Г-н де Бальзак и “Фигаро” сдержали слово. “Цезарь Бирото” увидит свет 15 декабря. Он у нас, мы его держим… Когда труд был закончен, рабочие плакали от радости, наборщики бросались друг другу в объятия, а печатники прямо-таки припечатывались друг к другу…»{257}

Вместе со славой, которая набирала обороты, росли запросы и самого Бальзака. Всё справедливо: качественная и востребованная работа требовала полноценной отдачи (в случае с Оноре – высокой оплаты). Кто не согласен с такой постановкой вопроса – должен был подвинуться. Отныне роли менялись, и, если кто-то привык видеть себя рабовладельцем от литературы, теперь должен был привыкать к роли галерного раба, начав гнуть спину на курицу, несущую золотые яйца.

Спешите, господа! Не ровен час, опоздаете, и золотые яйца окажутся в чужой корзине. А опоздавшим, как известно, кости!..

* * *

Настало время познакомиться с Чужестранкой. О ком речь? Кем на сей раз оказалась незнакомка, укрывшаяся за странным псевдонимом?

Как позже выяснится, ею была российская подданная польского происхождения, графиня Эвелина Ганская 32 лет (дама тщательно скрывала свой возраст, говоря, что ей всего 27), урожденная Ржевуская. Её супруг, граф Венцеслав Ганский[88], владел на Украине поместьем Верховня, тысячами десятин земли и сотнями тысяч крепостных душ. У семейной пары росла дочь Анна[89].

Г. Робб: «Эвелина Ганская, четвертая из