Шрифт:
Закладка:
Кофе Бальзака. Это тоже целая философия…
* * *
Кажется, он немного вздремнул. И не имеет понятия, который теперь час. На его столе нет часов, они ни к чему – отвлекают. В этот раз очередная порция кофе, к удивлению, не помогла ни на йоту. Непростительная слабость! Войска в замешательстве, они ждут от Главнокомандующего команды… И он, подстегнув лихого коня, смело влетает в самую гущу дерущихся – и рубит, рубит, рубит… До тех пор, пока не падает, обессиленный, на свой тугой барабан… Баста, виктория!
Его кто-то тихо дёргает за рукав. Скосив взгляд, Оноре видит лицо ординарца. Верный помощник Огюст принёс завтрак. До того ли, голубчик? Но рука уже не может держать перо, а в ногах нервная дрожь. Он прекрасно знает, что в таких случаях делал его предшественник: Наполеон принимал горячую ванну.
– Огюст, горячую ванну!
И лишь вода, горячая вода, приносит, наконец, душевное равновесие. Голова светлая, мысли ясные, настроение бодрое. Лёжа в ванне, он подводит итоги сражения, строит планы нового наступления, обдумывает стратегию и тактику.
За окнами, зевая, просыпается Париж. По тихим улочкам спешат, боясь опоздать на утреннюю «кукушку», местные жители. Вот прошла молочница; вслед за ней семенит старый Франсуа – мелкий чиновник из департамента просвещения. Бегут, смеясь, двое подростков. «Пустыня» оживает, постепенно наполняясь городским шумом и суматохой – песчаной бурей Парижа.
«Иногда, – вспоминал Теофиль Готье, – он являлся ко мне утром запыхавшийся, обессиленный, опьяненный свежим воздухом, словно Вулкан, удравший из своей кузницы, и рушился на диван; за долгую ночь он успевал проголодаться, он накладывал на тарелку гору сардин, масло, разминал их в пюре (это напоминало ему турский жареный фарш) и намазывал на хлеб. Таково было его излюбленное блюдо. Не успев доесть, он засыпал, прося разбудить его через полчаса. Но я, невзирая на такое предписание, оберегал столь честно заработанный им сон и устанавливал в доме полную тишину. Когда Бальзак просыпался сам и видел, что с посеревшего неба спускаются вечерние сумерки, он вскакивал и осыпал меня ругательствами, честил предателем, вором, убийцей: из-за меня он потерял десять тысяч франков, потому что, если бы он не спал, ему бы могла прийти в голову идея какого-нибудь романа, который принес бы ему эту сумму…»{239}
Картину занятого делами Бальзака, вынужденного после бессонной ночи бежать то в типографию, то к какому-нибудь издателю, дополняет его сестра Лора:
«В зависимости от того, в какое время дня он выходил в город, наряд его бывал либо весьма небрежен, либо весьма тщателен. Если вы встречали его утром, усталого после двенадцати часов труда, когда он пешком бежал в типографию, надвинув на глаза старую шляпу, упрятав свои восхитительные руки в грубые перчатки, в башмаках с высокими задниками и заправленных в башмаки широких складчатых панталонах, он мог затеряться в толпе; но когда он обнажал свой лоб, глядел на вас или с вами говорил, его запоминал самый заурядный человек. Благодаря постоянному напряжению мысли лоб его, от природы широкий, казался еще больше, ведь он вбирал в себя столько света!»{240}
Время! Его не хватало даже ощутимее, чем денег.
* * *
Случай с Готье – исключение. Обычно Бальзак быстро задёргивал штору, чтобы вновь погрузиться в приятный сумрак. Впереди ещё много дел. Сейчас принесут свежие типографские гранки, работа с которыми – поистине каторжный труд. По сути, это новое сражение на уже отвоёванных территориях, когда восстановивший силы враг готов вновь кинуться в наступление.
Пока исписанные ночью листы кочуют из типографии и обратно, возвращаясь в виде так называемых гранок – отдельных колонок текста, набранных посредине больших листов, – за это время голова Оноре уже переполняется важными дополнениями. Скорее, где эти гранки?! И вот пропахшие типографской краской листы перед Мастером. Перо в руку – и начинается вакханалия! То влево, то вправо в сторону полей летят длинные стрелки, на кончиках которых те самые необходимые дополнения. Без них, считает автор, весь текст скучен и бездарен. Но вот и поля оказываются испещрены иероглифами. Не беда: теперь стрелки летят вверх и вниз – туда, где посвободнее и где есть хоть немного места. Плюс всякие звёздочки, крестики и прочие циферки, отсылающие куда-то в иное место – скажем, на другой лист, который писатель уже успел прикрепить хлебным мякишем или булавкой к основному листу. Ну а дальше, отложив одну тягомотину, он переключается на другую…
Бой с гранками ещё тяжелее: он изматывает. Здесь друзья и враги вперемежку! И Хаос, и Суета… Скрипит недовольный Маршал, позвякивает эполетами усталый Полковник; чернильные пузырьки на исходе. Барабан… Иногда его кожа не выдерживает и лопается.
«Словно шквал кавалерийской атаки, врезается он в печатное каре, – описывает завершение ежедневной атаки С. Цвейг. – Вот сабельный удар пером, вот он безжалостно хватает фразу и перетаскивает ее направо, вот поднимает слово на пику; целые абзацы вырывает он своими львиными когтями, зато другие всаживает на их место. Скоро ему уже не хватает (так много исправлений делает он) обычных корректурных знаков. Ему приходится изобретать новые. Скоро и поля гранок становятся для него слишком узкими; ведь он давно уже исписал их так густо, что на них теперь больше текста, чем в самих гранках. Вверх, вниз, направо, налево устремляются строки, снабженные магическими знаками. Но что он написал вместо вымаранных мест! Поначалу чистая и разборчивая страница покрыта словно паутиной пересекающихся, скрещивающихся, восстанавливающих и исправляющих линий и черточек. И Бальзак, стараясь найти чистое местечко, переворачивает лист и на обороте вписывает свои добавления. Но и этого ему мало! Перу больше негде писать; Бальзаку не хватает загогулин и цифр, которые служат указанием для несчастного наборщика. Значит, надо извлечь ножницы и вырезать кое-какие лишние фразы. Подать сюда чистую бумагу, только меньшего формата, чтобы она резко отличалась от
