качестве главной политической цели, контроль над экономикой. Конкуренция с транснациональными экономическими потоками означала, что советский глобальный проект должен был учесть уроки, которые давно усвоили исследователи международных отношений: «Мир во всем мире, возможно, и не приходит через мировую торговлю, вопреки девизу IBM, однако покупка „тойоты“ или „фиата“ может существенно повлиять на отношение к японцам или итальянцам»[1182].

Изменения в структуре международного капитализма затрудняли советскую миссию, а советское руководство своими действиями в ООН еще больше усложняло структурную проблему. Когда в апреле 1988 года Горбачев подписал Женевские соглашения, гарантировав вывод советских войск из Афганистана к началу 1989 года, он непреднамеренно закрепил Афганистан в новой системе ООН — не той, которую строили деспотические режимы Москвы и третьего мира в предшествующие два десятилетия. Переломным стал 1988 год, когда, с одной стороны, была провозглашена палестинская «государственность», а с другой — Нобелевскую премию мира вручили Миротворческим силам ООН. Это был крайне необычный выбор: миротворческие миссии не были предусмотрены основателями ООН, и противодействие со стороны СССР ограничивало их операции с тех пор, как 20 тысяч голубых касок было развернуто в Конго в 1960–1964 годах. В 1970‐х годах им удалось выполнить только три миссии (все они были реакцией на арабо-израильские войны), а затем и вовсе ничего не предпринималось вплоть до 1988 года.

Причина отсутствия миротворческих операций заключалась именно в антилиберальном интернационализме СССР и третьего мира. После кризиса в Конго — «высшей точки антиколониального симбиоза ООН и США» — Советский Союз и государства третьего мира, используя советское вето в Совете Безопасности и численное большинство в Генеральной Ассамблее, систематически препятствовали вмешательству ООН во внутренние дела государств[1183]. Поскольку ООН десятки лет служила площадкой для бесконечных расследований ситуации внутри Израиля и ЮАР, складывалось впечатление, что ее и впредь можно использовать только для расследований ситуации за пределами национального государства третьего мира — по крайней мере, так было до назначения Феликса Эрмакоры Специальным докладчиком по Афганистану. Но как только Горбачев снял вето с миротворческих миссий, все страны, где действия левых сил в масштабе национального государства казались многообещающими — Афганистан, Ангола, Никарагуа, — стали принимать миротворцев. В отсутствие советского вето в Совете Безопасности западным критикам третьего мира уже не приходилось ограничивать себя внутренними анклавами вроде Хазараджата при сборе свидетельств о правонарушениях. Под эгидой миротворцев (которые по иронии судьбы были в подавляющем большинстве выходцами из стран третьего мира) эксперты прибывали на места, чтобы проследить, как отбывают на родину вьетнамские военные, кубинские интернационалисты и советские советники.

И все же эти шаги к миротворчеству и «политическому процессу» не помогли в полной мере справиться с реалиями транснациональных политических движений. Три основных принципа миротворческой миссии в Афганистане (ЮНГОМАП — Миссия добрых услуг ООН в Афганистане и Пакистане): контроль за выводом советских войск, мониторинг пакистанско-афганской границы, наблюдение за возвращением беженцев — были основаны на идее о том, что национальное государство, а не транснациональная диаспора, в которую фактически превратились афганцы, представляет собой телос государственности третьего мира. Если 1980‐е годы что-то и доказали, то только то, что афганцы (как и сикхи, курды, а в ближайшей перспективе и жители бывшей Югославии) вполне могут предпочесть этнонационализм, опирающийся на диаспорные связи, тюремному изолятору национального государства[1184]. Тем не менее, как вспоминает член ШКА Бёрье Алмквист, Управление ООН по координации программ гуманитарной и экономической помощи Афганистану (UNOCA) «начало объявлять те или иные наугад выбранные районы внутри Афганистана „зонами мира“ и пыталось убедить беженцев переместиться в районы, где их запросто могли убить»[1185]. Таким образом, перед афганцами, не имевшими возможности подать заявление о предоставлении убежища в Европе, вставал выбор: либо оставаться в Пакистане, где их правовое положение было крайне неопределенным, либо с риском для жизни возвращаться на «родину», которую многие из них и не помнили.

Что же касается различных видений будущего в политическом плане, то надо отметить, что почти одновременно с признанием Горбачевым миротворческих миссий СССР стал отчетливо восприниматься как европейское государство. Отчасти это произошло благодаря тем изменениям, о которых мы писали в пятой главе. Поскольку французские социалисты отказались от мечты построить социализм в отдельно взятой стране, такие «сливки» Социалистической партии Франции, как Жак Делор, направили усилия на то, чтобы придать ЕЭС значение чего-то большего, чем просто зона свободной торговли[1186]. Конец диктатур в Португалии, Греции и Испании расширил проект до берегов всего Средиземноморья, сделав идею единой Европы «менее абстрактной и, следовательно, среди прочего, более интересной для молодежи»[1187]. Для коммунистов, которые не могли больше противостоять абстракции «капитализма», Европа в качестве институционального проекта представляла как альтернативу, так и вызов. Горбачев, считавший социал-демократического премьер-министра Испании Фелипе Гонсалеса своим идеологическим единомышленником, неоднократно посещал столицы Западной Европы, произнося речи об «общем европейском доме» от Атлантики до Урала. Словно для того, чтобы дистанцироваться от прежней программы «реального социализма», Генеральный секретарь говорил (перед Советом Европы в Страсбурге) о необходимости создания «европейского правового пространства» посредством сотрудничества специалистов в области гуманитарного права из Советского Союза, Западной и Восточной Европы[1188].

И все же это возвращение европейцев в Европу привело к довольно мрачным последствиям. Родившиеся из солидарности с повстанцами Биафры и Вьетнама такие движения, как «Врачи без границ» и Шведский комитет по Афганистану, в свое время заставили европейцев обратить внимание на происходящее на глобальном Юге, который раньше всегда заслоняли (если не полностью скрывали) постколониальные метрополии. Согласно одному из опросов общественного мнения, проведенному летом 1968 года, граждане Франции считали кризис в Биафре самой важной из мировых проблем[1189]. Однако к середине 1980‐х годов «Врачи без границ» начали открыто выступать против третьего мира как идеологического проекта. Если смотреть на вещи более прозаично, то амбиции националистов наращивали обороты по мере того, как экономика разваливалась, гастарбайтеры не возвращались домой, а число желающих получить политическое убежище увеличилось в тридцать раз[1190]. Через двадцать лет после того, как бойня в Биафре приковала к себе французское общественное мнение, внимание переместилось на споры о допустимости никабов в государственных школах. Правда, «Европа» как идея, альтернативная социализму или деколонизации, не обязательно двигалась в направлении ксенофобии. Но тот факт, что и советские, и европейские элиты так быстро разочаровались в «концепции свободы, выраженной в суверенитете черного государства», именно в то время, когда ООН отвергла идею легитимации новых транснациональных формирований, имел тяжелые последствия для Афганистана