международного сообщества не имеют права проникать сквозь завесу государственности». И все же не только пакистанские моджахеды и западные НПО проникали сквозь эту завесу; а теперь и советники из СССР, такие как Сальников, подталкивали центральное правительство к созданию аналогичных горизонтальных сетей. Показательное унижение Муслимом афганской погранслужбы, то есть профессиональных стражей афганской государственности, служит тому наглядным примером. Будучи чем-то обратным по отношению к вторжению советских погранвойск, к советскому «внутри» и афганскому «снаружи», Муслим демонстрировал, как негосударственные акторы с попустительства Советов могут разрушать внутренние функции афганского государства. В связи с этим вставал мрачный вопрос: что же будет, если негосударственные акторы — такие, как Муслим или даже Хекматияр — спустятся с гор и двинутся на Кабул, который связывал Афганистан с самим международным порядком?

Кандагарские командировки Киреева и Сальникова подходили к концу. Киреев был обескуражен: «Я уехал из Кандагара с желанием эту систему сломать». Так или иначе, признаки перемен проступали все отчетливее. Советское руководство призывало своих граждан выступать с предложениями о том, как реформировать социализм. «В то время я был очень наивен и поэтому внес несколько радикальных предложений: избавиться от шестой статьи Конституции о ведущей роли Коммунистической партии. Конечно, ответа не последовало»[1160]. Кроме того, все обещания партийных начальников, польстившись на которые Киреев согласился поехать в Афганистан, оказались ложью. Его отправили назад в Костомукшу — город неподалеку от советско-финской границы, построенный для обслуживания крупного горно-обогатительного комбината. «В партийных органах я после командировки не задержался, — писал Киреев, — поработал немного инструктором горкома КПСС, затем ушел в школу учителем, вышел из партии, организовал первую в городе политическую неформальную организацию „Демократическая инициатива“, в общем, окунулся с головой в перестройку»[1161]. Командированный некогда за рубеж с целью расширения там присутствия советской власти, теперь Киреев посвятил себя ее демонтажу на родине.

И все же, как показало возвращение Сальникова, способность советского глобального проекта к самовоспроизводству, к объединению экономики и институций, еще далеко не исчерпала свой гигантский потенциал. Завершив командировку, Сальников покинул Кандагар в пятницу, вылетел обратно в Волгоград на выходных, а в понедельник утром уже сидел за своим столом и составлял отчеты о системе городского центрального отопления[1162]. Предложений полечить посттравматический синдром он не получал, с сожалением заметил Сальников. Возможно, для него афганский опыт был личной трагедией, но над ней стояла логика советского глобального проекта: навязать новый институциональный порядок в совершенно разных географических регионах, переосмыслить значение политики «через призму сложившегося стереотипа» и превратить таких специалистов, как он, в товары партийного потребления, взаимозаменяемые по всему миру, транснациональному по форме и социалистическому по содержанию.

ПОЛНОМАСШТАБНЫЙ АВТОРИТАРИЗМ

В то время, когда Сальников и Киреев вернулись домой, первоначальная попытка советского глобального проекта создать афганское государство, казалось, сходила на нет. Но Афганистан, как Ангола или Эфиопия, мыслился как то место на планете, где революционные преобразования все еще возможны. Более того, превращение постколоний в национальные государства вписывалось в преобладающие представления о международном порядке. И хотя ООН (в особенности ее Генеральная Ассамблея) вовсе не стала служанкой англо-американских замыслов, она превратилась в сотериологическое пристанище для бывших колоний. Поскольку взимание дани, империи, зоны опеки, протектораты и тому подобные явления стали историческими реликтами, распространение национального государства представлялось единственным возможным исходом деколонизации.

По иронии судьбы для державы, основатель которой утверждал, что нации и государства имеют переходный характер, Москва поддержала эту программу. Генеральная Ассамблея при поддержке СССР в середине 1970‐х годов предоставила статус наблюдателя Организации освобождения Палестины (ООП), фактически исключила из своих рядов ЮАР и осудила сионизм как форму расизма. Казалось, что единственным мыслимым будущим для постколониальной нации является национальное государство — за исключением евреев, государствообразующих народов СССР и национальных объединений, во главе которых стояли лидеры менее предприимчивые, чем Ясир Арафат. Поддерживаемые СССР институции, такие как Организация солидарности народов Азии, Африки и Латинской Америки, чей съезд состоялся в Кабуле в 1981 году, предоставляли деспотам трибуну для защиты национального государства и провозглашения огромных территорий планеты «зонами мира», в которых запрещалось американское вмешательство[1163]. Позднее, c середины 1980‐х, такие подходы стали восприниматься как постоянный «структурный конфликт», неотвратимо превращающийся в «устойчивую характеристику международной системы», для которого «нет решений». «Триумф суверенитета» породил «серьезные несоответствия между основными функциями власти и транснациональными принципами и нормами»[1164].

И все же за одержимостью национальными проектами скрывалось несколько фундаментальных глобальных сдвигов, которые не могли не повлиять на роль национального государства на международной арене. С середины 1960‐х до 1980‐х годов мировая торговля увеличилась втрое; стоимость офшорных активов выросла с одного до 16 % мирового ВВП[1165]. Хотя мир «реального социализма» на какое-то время и продемонстрировал противоположную модель, долговые кризисы середины 1980‐х годов разрушили и эту фикцию, оставив только мнимую идентичность между нацией и территорией как «то главное, в чем могут быть воплощены фантазии о чистоте, подлинности, границах и безопасности»[1166]. Но поскольку защитники национальных государств третьего мира не хотели этого признавать, возникла идея территориальной нации «как идеологическое алиби территориального государства, последнее пристанище этнического тоталитаризма»[1167]. И даже после того как осенью 1988 года Арафат обнародовал палестинскую «Декларацию независимости» (признанную Генеральной Ассамблеей актом провозглашения палестинской государственности), подобная демонстрация намерений на языке национального государства часто представляла собой просто алиби, призванное «не допустить у себя особого государственного режима, который рассматривался как угрожающий собственному выживанию»[1168]. Короче говоря, глобализация и опыт вынужденной миграции породили множество «постнациональных образований», которые ставили под сомнение роль национального государства как прямого пути в постколониальное будущее.

Специалисты по истории КПСС и странам советского блока лишь смутно осознавали эти глобальные перемены в оценке возможных форм суверенитета. После срыва прямых переговоров с Пакистаном в начале 1987 года М. С. Горбачев обратился за помощью к экспертам в данной области — таким, как Ю. В. Ганковский[1169]. В мае 1987 года Ганковский написал А. С. Черняеву о том, что «пост главы Афганского правительства должен занимать человек, не участвовавший в партизанском движении <выделено Ганковским>, пользующийся авторитетом внутри страны и за ее пределами, прежде всего в мусульманских странах Ближнего и Среднего Востока»[1170]. Вскоре «ключевые лица, принимающие решения в Политбюро, начали думать над решением проблемы в русле, намеченном в меморандуме Ганковского»[1171].

Однако другие консультанты считали