тем, что «если он раскроет себя, его не депортируют в Афганистан, где его жизнь будет в опасности»[1103]. Голландская полиция расследовала его прошлое, но в конце концов отклонила его ходатайство после получения свидетельств о том, что он одобрял массовые убийства людей в период с 1978 по 1979 год. В его деле 154 страницы занимали так называемые «списки смертников», полученные от афганской женщины, живущей в Гамбурге. Как ни невероятно это может показаться, но первоначально эти списки были получены не кем иным, как бывшим Специальным докладчиком ООН Феликсом Эрмакорой[1104].

Однако в наибольшей степени призраки границы преследуют около 700 афганских сирот, которые сегодня живут в Российской Федерации. После распада Советского Союза многие из них надеялись вернуться к родственникам в Афганистан. Но, как объясняет одна российская активистка, «в то время денег у страны <России> не было, и никто никого не собирался отправлять». Проведя все свое детство и юность в России, эти люди оказались в неразрешимой юридической ситуации. Когда один из них, по имени Мохаммад Наим, обратился за разрешением на постоянное жительство в РФ, ему отказали; «особенно нелепо звучала формулировка отказа: „В архивах не значится“. Оказалось, что после стольких лет жизни в России, учебы в интернате и техникуме (о чем он имел свидетельства), на нужных бумагах Мохаммада Наима просто не существовало»[1105]. Единственным выходом для таких афганцев, у многих из которых жены и дети — граждане России, была поездка без документов в Кабул, где они могли официально подать заявление на визу в российском посольстве[1106]. Наим так и поступил, но его заявление было отклонено, что не оставляло ему другого выбора, кроме как на свой страх и риск остаться в качестве незарегистрированного мигранта в Пакистане либо «репатриироваться» в Россию и попытаться получить статус беженца, несмотря на однозначное утверждение властей, что его случай «для российских миграционных служб не является аргументом»[1107].

История Наима напоминает о том, что «Афганистан интерактивен, а не изолирован; динамичен, а не стабилен; разнообразен, а не однороден и скорее зависим, чем автономен от своего окружения»[1108]. И все же это транснациональное взаимодействие происходило за пределами средств имперской экспансии или внутренних гуманитарных границ. Взаимодействие Афганистана с глобальным миром осуществлялось через сеть совместно конституированных пространств, которые в ходе пересмотра границ могли брать на себя ответственность или уклоняться от нее. Обязательства и долги возникали вследствие появления политически значимых пространственных образований, которые не всегда признавались государствами, чьи собственные воображаемые ландшафты они тем не менее поддерживали. Иногда эти договоренности проявляются лишь эфемерно, как отметка об отказе в заявлении на получение российской визы или как отчет ООН, доступный только на английском языке. В других случаях они приобретают материальную форму в качестве медицинского «служебного здания» в Техасе или комсомольского интерната в Украине. Такие изгибы идеологической траектории национального государства третьего мира бывают менее заметны, чем призрак «национальной экономики», но эти пространственные образования и сопровождающие их «упражнения в высоком отрицании» определяют отношения Афганистана с миром не в меньшей степени, чем плотины и лесопилки, газовые заводы и хлопковые поля, кирпичные фабрики и соляные промыслы прошлых лет[1109].

Глава седьмая. ОТВАЖНЫЕ ОТРЯДЫ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ

Афгано-пакистанское пограничье в конце 1980‐х годов как в капле воды отражало изменения, произошедшие в глобальном понимании суверенитета. Если пограничные с Туркестаном районы все еще оставались территориями, где можно было воплотить фантазии о разграниченной власти, то пустыни южного Афганистана, находящиеся в тысяче миль к югу от Амударьи, требовали других стратегий управления. Там советские советники, вслед за демократизацией средств производства, демократизировали и производство насилия, доверив управление границей наемникам, не состоявшим на службе государства. «Реальный социализм», получив территориальный суверенитет, — гарантированный, как это ни парадоксально, транснациональными армиями, — мог воспроизвести себя в национальном государстве третьего мира, и это «заразило бы весь мир антидемократическими особенностями советского общества»[1110].

Существовало два возможных способа уберечь планету от подобной участи, и Афганистан стал показательным примером обоих. Первый, предложенный не кем иным, как Генеральным секретарем ЦК КПСС М. С. Горбачевым, состоял в отказе странам третьего мира в суверенитете: генсек пошел по этому пути, когда подписал Женевские соглашения, отменив традиционное советское вето на миротворческую деятельность миссий ООН. Постколониальные государства, чья запоздалая деколонизация в эпоху территориального суверенитета сначала сделала их идеальными объектами для заражения ленинскими идеями, позже превратились в нейтральные площадки для осуществления «политического процесса». Пройдя карантин под присмотром «взрослых» международных элит, а не советников из СССР, атавистические постколониальные страны могли бы заново войти в сообщество наций. Вторая прививка против «реального социализма» была грубее и проще: союз гуманитаристов с боевиками и решительный переход от «идеологии к практике на местах»[1111]. По мере вывода советских войск из Афганистана гуманитарным НПО приходилось быстрее, чем им хотелось бы, следовать этой второй стратегии. Привыкшие вести информационную войну с плацдармов на высокогорных внутренних границах, «отважные отряды человечности» вдруг обнаружили, что отвечают и за происходящее в долинах и городах.

Зажатый между этими двумя моделями — помощь ООН, предоставляемая через национальное государство, или транснациональная гуманитарная помощь через НПО, — Афганистан вновь продемонстрировал свою способность создавать невероятные симметрии в ходе реализации международных проектов. Три десятилетия назад такая симметрия возникала между американской модернизацией и советским государственным строительством; десятилетие назад — между «реальным социализмом» и европейским гуманитаризмом. Однако в новых условиях, когда Совет Безопасности уже не препятствовал вмешательству ООН, возникли два новых возможных варианта будущего. Может ли ООН, освободившись от интернационализма стран третьего мира, превратить Афганистан в новый вид международного протектората? Или будущее в том, чтобы государства «все больше отстранялись от проекта управления национальными территориями», уступая власть полевым командирам и «управлению со стороны НПО»[1112]? Сотрудники ООН в осажденном Кабуле были настроены решительно: во главе преобразований «должен стоять кто-то вроде сэра Роберта Джексона»[1113]. Однако времена изменились, и институции, стоявшие за людьми, подобными Джексону, уже казались архаичными и обреченными на исчезновение. Поскольку афганское государство было признано фикцией во всех отношениях, кроме его связи с радикально преобразованной ООН, со счетов был списан не только Наджибулла, нашедший убежище в миссии ООН, но и «набившая оскомину концепция „несостоявшегося государства“, подразумевавшая косвенное признание того, что государства все-таки еще важны»[1114].