ДОМА пыталась куда-то пристроить излишки рабочих рук: пограничные войска после прихода к власти Наджибуллы также изменили свою стратегию. «На мирную обстановка того времени даже отдаленно похожа не была», — вспоминал Г. А. Згерский, но погранвойска «перестали планировать нанесение ударов по бандитам, а действовали в ответ на их активные боевые вылазки, которые не прекращались»[1084]. А летом 1988 года перед погранвойсками была поставлена новая задача: прикрыть отступление 40‐й армии. Пограничники охраняли автомагистрали от Кушки до Термеза по маршруту вывода войск. Один офицер вспоминал «не совсем обычную операцию», проведенную в конце сентября — начале октября 1988 года[1085]. «Предстояло эвакуировать целый поселок семей активистов, поддерживающих новую власть. С севера страны их перевозили ближе к советской границе. На небольшой площадке в томительном ожидании собралось человек шестьсот: мужчины, женщины, старики, дети. <…> Четыре вертолета рейс за рейсом увозили группы беженцев во временный лагерь, который был разбит специально для них в районе Баламургаба». Многие члены НДПА не искали для себя убежища вплоть до окончательного краха режима в 1992 году.

Тяжелая судьба этих будущих политических эмигрантов продемонстрировала, как приграничное «искривленное пространство» позволяло советским правителям проявлять максимально возможную гибкость в условиях управляемого распада их власти[1086]. Скрытое продвижение советской границы вглубь северного Афганистана представляло собой лишь наиболее яркое выражение «овнутрения» страны — процесса, проявившегося в судьбах афганских детей, или таких торговцев, как Барат, или тех, кто имел двойное афганско-советское гражданство и участвовал в управлении с обеих сторон альянса[1087]. Тем не менее непреходящая роль границы в качестве онтологически значимого барьера означала и то, что «частичных» членов двустороннего сообщества в случае необходимости всегда можно оставить «снаружи»[1088]. Даже те из афганцев — членов НДПА, кто сохранил «безграничную веру» в своих советских союзников, могли «исчерпать свою безнаказанность» — когда их жизнь и работа стали неважны для сохранения «безопасности южных рубежей СССР»[1089]. Если раньше взаимно конституированное переплетение «внутреннего» и «чужого» позволяло «оживить» и привлечь на свою сторону молодежь, то теперь оно «оставляло на верную смерть» сотни людей, ожидавших, что их «не бросят в беде, протянут руку помощи». Прежние пограничные ландшафты сближения закрылись; открывались новые картографии безучастности.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Советская граница закрылась — и для гуманитарного вмешательства, и для афганского варварства. Один из сотрудников КГБ вспоминал, что, вернувшись в Кушку, почувствовал облегчение, когда прогуливался среди туркменских пастухов, которые поздравляли его «с возвращением домой». «В казанах томились приготовленные жителями туркменских кишлаков плов и шурпа, горячий чай. Эта война закончилась»[1090]. Несколько дней спустя старший врач-стоматолог из пограничных войск отправился из Кушки в Ашхабад. Сдавая вещи перед полетом, он «обратил внимание на пограничников, которые разгружали вертолеты, снимали пулеметы, увозили снаряды. Впервые мы увидели, что солдаты разгружали боевую технику. На протяжении многих лет они делали обратное. Война в Афганистане закончилась»[1091].

Однако не закончилась ответственность за охрану безопасности южной границы СССР. В 1989–1990 годах, когда группы суннитских моджахедов угрожали исмаилитским шиитским кишлакам, советские погранвойска, базировавшиеся в Горном Бадахшане, провели несколько водно-наземных спасательных операций на другом берегу Амударьи[1092]. А когда 9 сентября 1991 года Таджикистан провозгласил независимость, мощная двенадцатитысячная «Группа Пограничных войск Российской Федерации в Республике Таджикистан» осталась на месте, чтобы защищать то, что официально оставалось советской государственной границей, от вторжений моджахедов[1093]. Тем не менее всего через десять лет после того, как «южные рубежи Советского Союза» были расширены для защиты «советской земли», таджикско-афганская граница стала продуцировать иерархии различения между Москвой и Душанбе. «Российские» офицеры ввели своеобразную систему вербовки, согласно которой граждане Таджикистана могли служить в их пограничных войсках и зарабатывать в звании рядового больше, чем командующий погранвойсками Таджикистана. И хотя таджикские новобранцы не получали права на российское гражданство, соглашение о статусе вооруженных сил позволяло российским офицерам получать за свою службу таджикское гражданство[1094]. В 1997 году более 20 тысяч охранявших границу «россиян» были этническими таджиками; только в 2005 году на границу распространилась суверенная власть Душанбе[1095]. В Туркменистане российские пограничники охраняли границу до декабря 1999 года. Однако с тех пор «суверенное» туркменское государство отвергает тот факт, что медицинские пункты, укомплектованные сотрудниками ООН, располагаются на границе для обслуживания «тысяч афганцев, которые въезжают в страну в поисках больниц или клиник»[1096].

Превращение внешней советской границы в постколониальную не всегда шло на пользу тем, кто ее защищал. Жители советской Средней Азии многие десятилетия встраивались в империю и до сих пор пребывают в уверенности, что — как сказал один из них — «за моей спиной стоит Советский Союз»[1097]. Вместе с независимостью пришло и превращение этих стран в экономически маргинальные государства, от которых другие ждали не территориальной интеграции, а поставок дешевой «одноразовой» рабочей силы. Начиная с 1991 года в Россию мигрирует больше таджиков и узбеков, чем представителей любых других национальностей. Однако они едут уже не как равноправные граждане и не как потенциальные резиденты, а как «гастарбайтеры»[1098]. В нынешней Москве — размышляет бывший советский таджикский советник — «таджик — это самый последний человек»[1099]. Это стало знаком колоссальной утраты. Жители советской Средней Азии некогда пересекали границу, которая говорила о «сходстве, духе товарищества и дружбе». Тем не менее, когда сжимаются границы того, что империя считает «своим», понятие нации может быть взято на вооружение «как сиюминутный ресурс для биологизации, эссенциализации или придания ауры сплоченности имперской логике различий»[1100].

В диаспоре афганцев, которые все-таки переправились на другой берег Амударьи, до сих пор с горечью вспоминают о прошлых близких отношениях. После краха режима Наджибуллы многие высшие руководители НДПА «уехали в Россию в надежде найти убежище, но, к сожалению, их надежды не оправдались, и даже бывшие высокопоставленные политики были брошены на произвол судьбы»[1101]. И все же переезд туда, где произошел «крах одного из самых глубоко укоренившихся политических проектов, крах идеологии и самой страны», подпитывал прежние «родственные» социалистические отношения новыми гарантиями, поскольку Москва предлагала «кадровому резерву НДПА» безопасный дом, чего за редким исключением не могли предложить советским коллаборационистам западные столицы[1102]. Когда, например, один бывший офицер афганской службы безопасности подал заявление о предоставлении убежища в Нидерландах, он честно обнародовал свою биографию, мотивировав это