«служебного здания для индивидуального лечения»[1060]. К тому же не совсем ясно, что это были за «мальчики». В интервью Уилсон обронил, что «некоторые из этих ребят — афганские бойцы, раненые в ходе борьбы с просоветским режимом. Другие — просто невинные жертвы войны»[1061]. Но, возможно, в этом и заключалась двойственность ситуации. Лишенных паспортов, административно «невидимых» афганских детей легко было выдать за посланцев неких пространств, стоящих на защите американской родины (щедрых доброхотов) благодаря наличию субъективных, медицински окрашенных политических факторов, оправдывающих срочное перемещение афганских подростков в частные клиники. Путешествия в СССР или США — будь то пребывание в украинских домах отдыха или в техасских пригородах — подтверждали, что «свой, домашний» имперский ландшафт есть территория свободы и здоровья, принципиально иная и чуждая военным зонам в третьем мире. Такую картину желали увековечить люди, подобные Уилсону, — солдаты холодной войны из американских пригородов[1062].

Что отличало западные ландшафты от советских, так это «образы, используемые для описания людей, которых в итоге идентифицировали с этими образами, независимо от того, узнавали они себя в них или нет»[1063]. Все западные акторы, от Хазараджата до Техаса, широко использовали медицинскую терминологию для характеристики положения афганцев, которых они вовлекали в свои транснациональные ассамбляжи. В центре внимания оказывалось не насилие, а травма, не стойкость, а уязвимость: не герои, а жертвы[1064]. Такой дискурсивный сдвиг частично совпадал с прежней риторикой национального освобождения — подтверждением может служить как «идеологическая седиментация» в случае французов и шведов, так и стратегия намеренно невнятных деклараций Чарли Уилсона о причинах присутствия в США афганских «ребят». Кроме того, на международном уровне требовалось срочно переклассифицировать Афганистан так, чтобы он стал не только местом, где происходит медицинская катастрофа, но чем-то похожим в моральном плане на ЮАР или Израиль. В общем и целом внедрение в политический обиход новых медицинских категорий (в последнее время некоторые из них, связанные с психологической травмой, были реанимированы) преследовали цель легитимировать включение афганцев в «совместно конституированные» гуманитарные ландшафты. С одной стороны, именно большое количество больных или находящихся на грани выживания сирот в стране побуждало комсомол пересмотреть собственные представления о транснациональности детей, а с другой — именно растущее число требующих медицинского вмешательства случаев мотивировало дальнейшее активное вторжение в страну гуманитарных организаций.

Так выглядела на деле «доктринальная пропасть, разделяющая человечество». Она отделяла не столько социалистический мир от капиталистического Запада, сколько этику охваченного границами политического пространства от морали, исповедующей спасение человеческих жизней[1065]. Для привлечения мирового общественного мнения гуманитаристы взяли на вооружение новые формы субъективности, основанные на понятиях «жертва», «ребенок» и «(психологически) травмированные». Прежние административные и юридические представления ООН о пространстве были поставлены с ног на голову. Несмотря на обвинения во вмешательстве, гуманитарные организации следовали призывам диссидентов: «А я говорю вам: пожалуйста, побольше вмешивайтесь в наши внутренние дела… Мы просим вас — вмешивайтесь!»[1066] И все же несмотря на все старания преодолеть единый фронт реального социализма и суверенитета стран третьего мира, деятельность ШКА и «Врачей без границ» протекала только в пределах внутренних границ Афганистана и в диаспоре. При всех аналогиях в ландшафтах гуманитаризма и социализма, оставалось неясно, какой из них завоюет признание афганского народа, чьи чаяния оставались национальными по содержанию, но чье будущее с неизбежностью становилось транснациональным по форме.

ПОГРАНИЧНЫЕ ЛАНДШАФТЫ БЕЗУЧАСТИЯ

Советская оккупация продолжалась, и все более тревожной становилась перспектива всеобщего голода. Первоначально хаос, который принесли Апрельская революция и советское вторжение, компенсировался стабильными погодными условиями, но в 1984 году случилась засуха. Кризис грозил дестабилизировать сложившуюся политическую экологию, благодаря которой существовали оплоты «Врачей без границ» и моджахедов — Панджшерская долина, Хазараджат и Бадахшан[1067]. Эти регионы пережили оккупацию благодаря натуральному хозяйству, но, как опасались французские и шведские активисты, добавочное воздействие природных обстоятельств могло поставить их в зависимость от рынков зерна на советской территории. Например, в контролируемом Советским Союзом Талокане, чей рынок зерна обслуживал население западного Бадахшана, комсомольские советники отмечали, что с начала 1980‐х годов цены на основные товары выросли более чем вдвое[1068]. Назначенный НДПА губернатор, чтобы стабилизировать ситуацию, приказал установить твердые цены, но поскольку торговля «велась на 100 % частным сектором», расцвел черный рынок пшеницы, риса, нута и картофеля. У Советов не было средств — по крайней мере до поры до времени, — чтобы прижать к ногтю афганских купцов, но рост цен усиливал давление на удерживаемые повстанцами внутренние границы.

Что было делать? Клод Малюре выступил с новой инициативой: поскольку транспортировка продуктов питания из Пешавара в Афганистан могла лишить местных фермеров средств к существованию, «Врачи без границ» должны оказывать прямую финансовую помощь семьям и «вождям, известным заботой о благополучии гражданских лиц в своих районах»[1069]. «Врачи без границ» договорились с другими французскими неправительственными организациями — «Обществом франко-афганской дружбы» (AFRANE) и «Европейской гильдией помощи» (Guilde du RAID) — выделить полевым командирам в общей сложности 700 тысяч долларов; ШКА еще раньше направил около 150 тысяч долларов частных взносов в те же районы, а Шведское управление по международному сотрудничеству рассматривало заявку на 200 тысяч[1070]. Позже «Врачи без границ» занялись осуществлением программы «Продовольствие за работу» и одновременно — раздачей наличных сельским жителям в Бадахшане. Частные торговцы, за деятельностью которых наблюдали комсомольские советники, доставляли пшеницу в Кешем, районный центр по дороге в столицу Бадахшана Файзабад, откуда ее переправляли в равнинные и горные районы, где базировались моджахеды и «Врачи без границ»[1071]. Ненадежный архипелаг — деньги, пшеница и самосознание — связывал рынки северо-западного Афганистана с французскими чековыми книжками и шведской налоговой системой.

Два конкурирующих ландшафта личного бытования — голод и «дом» — теперь наложились один на другой. «Врачи без границ» утверждали, что функционеры НДПА останавливали грузовики с зерном, направлявшиеся в Файзабад и обратно, в расчете уморить кишлаки голодом (в этих районах по-прежнему не хватало зерна)[1072]. Однако Советы не очень успешно трансформировали географию власти — дороги, столицы, армии — в стратегические выгоды. Гипотетическое сходство идентичностей, не говоря об общей идеологии, рассыпалось на глазах. Как сформулировал проблему Зайдулло Джунаидов, комсомольский советник из Таджикистана, работавший в Файзабаде, советские люди и афганцы были двумя народами, разделенными общим языком[1073]. Когда Джунаидов осенью 1985 года прибыл на место