ни родственников, ни материальной основы для жизни?» Одним словом, для него существовала «определенная иконичность» (отношение подобия) между больным афганским сиротой, прошедшим медкомиссию в Кабуле, и афганским сиротой, вырванным из своего «домашнего» окружения-контекста. При этом тот и другой представлялись скрытыми потенциальными врагами, способными проникнуть на его родину, чтобы принести ей болезни или социальные проблемы[1011].

Эти опасения заставляли Мордасова выступать за сокращение программы для сирот — вместо этого следовало «добиваться от афганских товарищей более пристального внимания к проблемам беспризорности». В порядке компенсации он призывал расширять возможности молодежных обменов для детей номенклатуры НДПА и вождей племен. Афганские дети, в возрасте десяти лет, отправленные в СССР или зачисленные в военные части в качестве «сыновей полка», давали «больше возможности воздействия через них на массы народа» и «применения полученных знаний», чем денационализированные сироты. Как признавали советники, они, точно так же как и моджахеды, окопавшиеся в пакистанских лагерях беженцев и рекрутировавшие афганскую молодежь, были вовлечены в парадоксальную борьбу за определение надлежащего национального содержания, которое транснациональные ассамбляжи собирались насаждать среди молодежи. Какая же из диаспор была «настоящим» Афганистаном? Какой «совместно конституированный ландшафт» — тот, который простирается за Амударью, или тот, что пересекает линию Дюранда, — мог создать диаспорическое единство, которое действительно воплощало бы в себе афганскую нацию?

ГУМАНИТАРНОЕ ОБЛАКО

Какой бы наглядной ни казалась ситуация с советским пограничьем, проницательные наблюдатели видели в ней лишь физическое и военное проявление более глубокой структурной проблемы мирового порядка — той информационной стены, которую Москва воздвигла вокруг национальных государств третьего мира. В свете такой «национальной катастрофы, — писал Карл Шёнмайр из Шведского комитета по Афганистану, — можно было ожидать, что одна из специализированных программ ООН — ЮНИСЕФ, ВОЗ или ВПП (Всемирная продовольственная программа) — нарушит молчание по вопросу, касающемуся судеб миллионов людей». Но молчания никто не нарушил. «Неужели афганский ребенок не имеет никакой ценности, пока не окажется у границы и не будет зарегистрирован в Пакистане в качестве беженца?» — вопрошал Шёнмайр[1012]. Ответ был очевиден. Альянс СССР и стран третьего мира в равной мере стремился сделать достоянием общественности факты нарушения прав человека в Южной Африке или Израиле и создать непроницаемую завесу на границах стран третьего мира.

Бездействие со стороны нейтральных международных организаций, таких как ФАО, ПРООН или ВПП, побуждало «партизан»-гуманитаристов создавать собственный контрархив чрезвычайных медицинских ситуаций для оправдания своего присутствия. В итоге родилась концепция, которую впоследствии назовут «мобильным суверенитетом» или «гуманитарной геополитикой»[1013]. Ее логика проста: если бы движимые моральными стимулами активисты сумели утвердить свое право провозглашать чрезвычайную ситуацию на чужой суверенной территории и развернуть для ее решения масштабную агитационную кампанию в глобальном медиапространстве, то принцип невмешательства в суверенитет и неспешность действий, характерные для деятельности агентств ООН, ушли бы в прошлое. Эра чрезвычайности требовала немедленного реагирования. Афганистан представлял собой идеальную площадку для апробации этой новой модели: даже несмотря на то, что это национальное государство третьего мира формально оставалось под защитой административного барьера ООН, фактически и внешняя граница Афганистана, и его внутренние границы были совершенно открыты.

Все выглядело очень просто, если только не принимать во внимание то, что граница во многих случаях проходила по Гиндукушу. С весны 1982 года «Врачи без границ» проникали в кишлаки Бадахшана через горные перевалы из пакистанского Читрала[1014]. «„Врачи без границ“ отправились в Бадахшан, поскольку никто не поставлял туда медикаменты», — говорилось в одном докладе[1015]. Но задача оказалась невероятно тяжелой и затратной: первая миссия потеряла треть своих запасов в пути, а посланный «Врачами» на разведку Жерар Коут по возвращении в Париж признался, что «из него выжаты все соки». Руководство миссиями в Бадахшане перешло к Жюльетт Фурно, которая работала в основном независимо от Пешавара; в ее обязанности входило разъяснять местному населению нравственные установки «Врачей без границ». Бадахшан, подчеркивалось в первоначальном докладе, «до сих пор не был „охвачен“ какой-либо медицинской организацией, что для Афганистана означает отсутствие какой-либо медицинской помощи, кроме той, которая оказывается Советами жителям Файзабада». Оценив советские медикаменты как «посредственные» и установив, что за пределами Файзабада люди практически не получают медицинской помощи, «Врачи без границ» взялись за дело — и оказались в неловком положении: первоначальное обследование 11 тысяч взрослых и трех тысяч детей показало, что среди них нашлось всего тридцать афганцев с боевыми ранениями[1016].

Данные по проблеме голода тоже не складывались в стройную и убедительную картину. В конце 1970‐х годов Афганистан все еще восстанавливался после засухи, вызвавшей многолетний голод, в результате которого погибли десятки тысяч человек[1017]. Тогда международные организации инвестировали «более 69 миллионов долларов в проекты развития и чрезвычайные операции» и доставили во все 29 провинций 100 тысяч тонн продовольствия[1018]. Однако советское вторжение привело к «резкому отказу» от гуманитарных операций; между тем оккупация сократила производство зерна на душу населения вдвое[1019]. Москва отправила в страну 250 тысяч тонн зерна, но это не компенсировало дефицит[1020]. Когда «Врачи без границ» послали врачей в Бадахшан для определения уровня снабжения продовольствием, там, как и в Хазараджате, «было обнаружено, что производство продуктов питания находится на в целом приемлемом уровне»[1021]. Показатели младенческой смертности были «более или менее типичными для слаборазвитых стран». Французское и бельгийское крыло «Врачей без границ» объединилось с «Врачами мира», а также с норвежскими и британскими докторами для обследования Бадахшана, Нуристана и Хазараджата[1022]. В другие районы проникнуть не удавалось, но это было нормально — сама логика мобильного суверенитета подразумевала, что данные будут неполными. В отличие от переписи, целью которой был медленный, но полный охват ограниченного национального пространства, чтобы затем передать данные в единый центр — столицу, сбор гуманитарной информации заключался в быстром создании фрагментарной, заведомо неполной картины, с тем чтобы затем распространить ее по всему миру.

Жюльетт Фурно не подозревала о сложностях и противоречиях, ожидавших ее при выполнении миссии. «В то время, — рассказывала она, — главным желанием „Врачей без границ“ было получить возможность для осуществления измеряемых медицинских действий, которые доказали бы обоснованность наших целей, а не только отвечали бы нашим благородным устремлениям»[1023]. «Врачи без границ» проводили операции за пределами контролируемого Советами Файзабада — так, с помощью кесарева сечения они спасли жизни сотен