границ» имелись карты, отражавшие более сложную правду о распространении власти Советов на афганской территории, где она местами перемежалась вкраплениями «освобожденных районов»[949]. Интерпретировать все эти карты можно было по-разному, но понятие пространства по-прежнему оставалось общей «оболочкой» — задача состояла в управлении территорией, составленной из смежных фрагментов[950].

Однако подобное восприятие глобальных проектов несет в себе риск упустить из виду множество скрытых способов освоения территории, которыми пользовались СССР и его противники. Как напоминают нам географы, народы и армии не всегда присваивают пространственно смежные земли[951]. Пространство — это не просто измерения, но «продукт взаимосвязей», среда, через которую «мы познаем встречу историй»[952]. Такие «встречи», однако, происходят не потому, что «все связано со всем» и не потому, что «все места связаны»[953]. Соединение «локальных» пространств в «совместно конституированные» зоны (co-constituted landscapes), где одно место есть в то же время и другое, происходит, скорее, посредством обмена товарами и идеями, причем не только между метрополией и колониями, но и в обратном направлении даже при наличии очевидного, казалось бы, постколониального контекста[954]. Таким образом, пространство — это «одновременность пока-что-историй», с ее включенностью человеческих жизней в транснациональные ассамбляжи и нарративы[955].

Ничто не свидетельствовало об этом явлении более наглядно, чем двойственные границы, образовавшиеся в северных и восточных афганских землях в 1980‐е годы. С 1981 по 1988 год 62 тысячи советских пограничников, ранее дислоцировавшихся на территории СССР, оккупировали север Афганистана вплоть до кольцевой дороги, построенной за несколько лет до этого инженерами из Восточного блока. Как ни парадоксально, необходимость защиты «безопасности южных рубежей СССР» потребовала смещения границы внутрь Афганистана. Официально пограничные войска никогда не покидали советскую территорию: эта фикция выглядит тем более поразительной, что на счету погранвойск оказалось 41 216 убитых афганцев, и сами они потеряли почти три тысячи своих товарищей[956]. Прибыв из пограничных земель, что придавало попранию международного права пространственное выражение, эти знаменосцы «территориальной целостности Советской земли» стали ходячей полосой смерти, которая навязывала свою власть не за счет аннексии пространства, но путем превращения этого пространства в зону, где действовал режим исключений и правовой неопределенности. Статическая граница сменилась «ситуацией перманентной, вялотекущей эволюции, для которой характерны постоянные изменения, некоторые — резкие и четко спланированные, а некоторые — импровизированные»; прежняя, прочерченная колонизаторами линия растворилась, превратившись в завесу для насилия[957].

Гуманитарные организации, со своей стороны, бросили вызов советскому пограничному пространству, придав линии Дюранда и внутренним границам Афганистана моральный и институциональный смысл, создававший не менее впечатляющую, чем у Советов, географическую реальность. Если СССР оправдывал свое завуалированное вторжение в северный Афганистан необходимостью обеспечить безопасность своих южных рубежей, то «Врачи без границ» и Шведский комитет оправдывали переход линии Дюранда чрезвычайной ситуацией с продовольствием и медицинской помощью внутри Афганистана. Если советские молодежные советники увозили сирот и обычных детей за пределы оккупированного Афганистана в определенные «совместно конституированные» места внутри Советского Союза (одновременно служившие «домом» и частью советского политического проекта), то гуманитарные организации продвигали собственный транснациональный проект — националистическое воспитание и создание медикализированной «имперской» сети влияния через внедрение в семейную сферу. И если Советский Союз стремился максимально использовать информационный суверенитет как законное право национального государства третьего мира, то гуманитарные организации хотели изменить — и административно, и морально — принятую ООН географию, чтобы делегитимизировать именно эти привилегии: границы Афганистана должны быть нарушены, его внутренние границы — заново сшиты, его суверенитет — приостановлен. Все это, однако, должно было служить не аннексии, а скорее превращению мест страдания в транснациональный бриколаж, где на смену «эпистемам разделения» придет этика взаимозависимости[958].

Берега Амударьи, отделявшей СССР от Афганистана, и берег Ист-Ривер, на котором стоит здание ООН, стали частью двух конкурирующих «совместно конституированных» пограничных зон отрицания. Слово «отрицание» употребляется тут в двойном смысле, поскольку ни одна из сторон не могла с чистой совестью удовлетвориться шаткой логикой своего «гуманитарного» вторжения. «Углубление» южной границы Советского Союза в Афганистан с целью ее защиты никогда официально не признавалось Москвой, несмотря на то что участвовавшие в интервенции пограничники получали за свою службу государственные награды[959]. Тысячи пограничников вошли в Афганистан, но тысячи остались на прежних местах — охранять разделительную линию официальной границы и маскировать взаимопроникновение «чужого» и «внутреннего» пространств[960]. Участники гуманитарных миссий, напротив, с самого начала подчеркивали нарушение суверенитета Афганистана и разрушение Афганистана как нации. Но по мере продолжения советской оккупации НПО тоже стали создавать институциональные формы суверенитета и государственности Афганистана, которые, впрочем, весьма отличались от традиционных, якобы органически ему присущих норм — как национального государства третьего мира и соответствующей ему нации. И Советы, и гуманитарные миссии во многом опирались на алиби национального государства, или «государства-нации» как на алиби для своих вмешательств, но дефис, связывающий эти два понятия, оказался одним из множества «пока-что-историй», касающихся афганского государства и афганской нации.

«ТОЛЬКО ЖИВАЯ РАБОТА!»

Обеспечение безопасности в северном Афганистане было необходимо для Москвы по нескольким причинам. Только по северным дорогам советский военный транспорт мог доставлять грузы в Герат, Кандагар или Кабул. Природные ресурсы Севера обеспечивали треть государственного бюджета Афганистана, а такие провинции, как Балх и Баглан, «имели наиболее плодородные земли, являлись основной житницей страны»[961]. Социалистический авторитарный север Афганистана должен был защищать Узбекистан и Таджикистан от опасного мира Хомейни и Зия-уль-Хака. В более узком тактическом смысле оккупация этих земель должна была предотвратить прямые нападения моджахедов на советскую территорию.

Воины, охранявшие границу с советской стороны, давно усвоили свою миссию по пресечению подобных вторжений. Многие из них и не представляли себе другого мира, кроме пограничья. Павел Полянский продолжал семейную традицию — вслед за отцом он служил в Тахта-Базарском погранотряде и считал службу на туркменской границе «знаком судьбы» своей семьи[962]. Павел решил стать пограничником еще в четвертом классе. Впоследствии он женился на дочери пограничника и сумел привить своему сыну «любовь и уважение к зеленой фуражке». Семейная история Игоря Мучлера восходит к еще более давним временам. Его отец начал службу в Белоруссии в 1924 году, а затем был переведен в Среднюю Азию, где Игорь вырос[963]. «С детства Игорь впитал все, что связано с границей». Он освоил туркменский и таджикский языки