и «об иной судьбе <кроме судьбы пограничника> не помышлял». На вопрос, за что он воевал и за что служит, Мучлер ответил прямо: «За идею». Идеалы мужественности во многом определяли представления о границе и ее защите.

Но поначалу не было очевидно, что погранвойска будут действовать и в самом Афганистане. Когда в 1980 году комсомольские советники впервые прибыли на равнины афганского Севера, они наблюдали, что здесь существует «относительно устойчивая народная власть и ее поддержка во многих уездах, волостях и кишлаках»[964]. Действительно, северные провинциальные комитеты ДОМА оказались в числе крупнейших в стране[965]. Однако на востоке, в северной части Бадахшана, тайные советские операции по «освобождению от моджахедов» «кишлачной зоны» на 150 километров вглубь афганской территории начались еще в январе[966]. Весной 1980 года пограничные силы тайно вторглись в окрестности Гульхана, деревни в афганском Бадахшане. Командиры встретились со старейшинами, чтобы объяснить им, что «советское подразделение пришло для оказания помощи местным жителям, поэтому, когда жители будут испытывать нужду в предметах первой необходимости (соль, мука, керосин), то пусть приходят, им будет обязательно оказана помощь»[967]. Пограничные силы отрицали участие в какой-либо официальной политике, но секретари НДПА организовали «приграничную торговлю между Таджикистаном и Афганистаном». Должностные лица ДОМА и НДПА, перебравшись в горы, чувствовали себя достаточно безопасно, особенно после того, как в мае 1980 года прошла операция по размещению советских пограничных войск на афгано-пакистанской и афгано-китайской границах в Бадахшане[968]. Однако политика, направленная на удержание афганцев в ограниченном пространстве, вызвала противоположный эффект: сотни афганских беженцев устремились на советскую территорию[969].

Дилемма усложнилась, когда моджахеды стали уничтожать целые афганские деревни, граничащие с Амударьей. «Все это, — объяснял впоследствии один из руководителей Среднеазиатского пограничного округа Г. А. Згерский, — делалось специально, с целью провокации, на глазах жителей приграничья и, естественно, пограничных нарядов. Таким образом, возникла явная, прямая угроза неприкосновенности нашей границы». Такие события требовали решительного противодействия, особенно в условиях, когда все больше регулярных подразделений Советской армии перемещалось в центральный и южный Афганистан[970]. Поэтому в начале 1981 года Кабул официально запросил «решение о введении на территорию Афганистана в пункты, обеспечивающие безопасность границы и защиту местных жителей, нештатных подразделений из Среднеазиатского, а затем и Восточного пограничных округов»[971].

Началась обширная операция, одновременно преступная и секретная. Однажды весенним днем военный вертолет приземлился на региональной базе советских пограничных войск недалеко от Пянджа, города на северных берегах Амударьи. Из него высадилось несколько десятков пограничников, среди которых был и Юрий Дагданов, командир подразделения, базирующегося в Душанбе. По ходу службы Дагданов все ближе перемещался к афганской границе и постепенно почувствовал, что Афганистан — это его судьба. Он поневоле волновался, но старался вести себя спокойно и решительно: как американские индейцы в любимых им вестернах производства ГДР[972]. Юрий с гордостью носил красивую форму пограничника — зеленую фуражку и зеленые погоны — и ожидал приказа.

Но приказ руководства его удивил: было велено отпороть зеленые погоны погранвойск и нашить армейские — красные: «Ничего не попишешь — в то время никто не должен был знать, что в Афгане служат советские пограничники». Вертолет переправил их через реку; из нового местоположения были еще видны огни в советских кишлаках. Подполковник Зверев описывал свой афганский тур так: «Убывали мы туда без документов и знаков различия на общевойсковой военной форме», и он не единственный ветеран, указывавший на строгую секретность всей операции. «А в письмах и весточках домой ни в коем случае нельзя было упоминать о каких бы то ни было боевых действиях, — писал Дмитрий Мацнев. — Все наши пограничники официально продолжали нести службу на родной земле»[973].

Различие между внутренним и внешним было стерто, что повлекло за собой катастрофические последствия для афганцев. В марте 1981 года таджикский пограничник Анвар Халиков, служивший на юге Туркменистана заместителем начальника Тахта-Базарского пограничного отряда по разведке, узнал, что пограничный наряд в составе двух человек не вернулся с задания[974]. Халиков отправил вертолеты на поиск своих людей, опасаясь, что их похитили афганские бандиты во главе с неким Мадкаримом. «После получения этих данных проверили личность Мадкарима и установили, что он несколько лет назад был задержан за нарушение границы, осужден по подозрению в шпионаже, отбывал наказание на спецпоселении в Иркутской области, имел сожительницу и дочь, выучил русский язык. По репатриации его передали афганским властям. Владея русским языком, под предлогом выпаса скота он часто появлялся у линии границы, что использовалось главарем банды для проведения акции по захвату пограничного наряда»[975]. Используя наскоро собранный отряд, состоявший из шестидесяти вооруженных афганских пастухов-туркменов, Халиков отыскал Мадкарима и двух его жен (одну русскую, другую афганку) в его убежище. Он «отрицал организацию убийства наших солдат, скрывал знание русского языка», — вспоминал Халиков. Мадкарима этапировали в Меймане, где начальник местного отделения афганской службы безопасности приказал тут же на аэродроме расстрелять его[976].

Этот инцидент показывает, что переопределение пограничных территорий создавало новые пространственно-временные зоны, где афганцев можно было убивать без суда и следствия[977]. Чрезвычайная ситуация позволила временно приостановить ограничения, действовавшие на советской границе по части въезда, что позволило афганским беженцам проникать на советскую территорию. Но то же чрезвычайное положение оправдывало длительную охоту за Мадкаримом, которой занимались как «внутренние» афганские, так и «зарубежные» советские части, хотя сам он не покидал афганскую территорию. Тот факт, что «граница» оказывалась размытым явлением, к которому имели отношение туркменские племена, советские пограничники и афганские спецслужбы, не играл большой роли. Переопределение афганского севера как пространства чрезвычайной транснациональной ситуации означало, что афганцы могли законным образом попадать в Советский Союз — или, по крайней мере, в его погранзону, — даже физически оставаясь за его пределами. Что характерно, когда Мадкарим находился «внутри» СССР, он мог не только там жить, но и представлять себе свое будущее. Когда же он был выброшен в межеумное пространство, одновременно «иностранное» (Афганистан) и «внутреннее» (погранзона), то потерял даже те гарантии, какие есть у узников ГУЛАГа. Практики крайнего насилия вырвались из пограничных пространств, «создававших управляющую логику противопоставления „внутри“ и „снаружи“, от которой они зависели»[978].

Тем не менее условия безопасности на севере ухудшались[979]. Из 24 районов во всей северной зоне кабульское правительство контролировало всего семь. В Балхе сотрудники НДПА могли войти только в десять из