войск обнажил идеологические корни политики ШУМС. Чрезвычайная ситуация оккупации — это одно дело; злоупотребление властью со стороны какого-нибудь Мугабе или «местная» гражданская война — совсем другое.

Были и другие сложности. Так, события в Джурме (провинция Бадахшан) показали ограниченность политики «жизнь в опасности», которой придерживались «Врачи без границ». Медицинские бригады «Врачей», работавшие в Бадахшане, традиционно поддерживали хорошие отношения с местными властями, но к концу 1980‐х годов командир одного из боевых отрядов Ахмада Шаха Масуда начал притеснять французов. Он проявлял неуважение к персоналу их больницы, вваливался туда со своими людьми и под угрозой заряженных «калашниковых» требовал, чтобы его солдатам оказывали помощь вне очереди, пренебрегая нуждами гражданских[1214]. В ночь на 27 апреля 1990 года двадцативосьмилетний французский врач Фредерик Галлан был убит моджахедами. В ответ организация отозвала всех врачей из Афганистана[1215]. Они вернулись туда только летом 1992 года.

Это решение выявило то отношение к человеческой жизни, которое лежало в основе миссий «Врачей без границ» в Афганистане. Столкнувшись с тоталитарной бесчеловечностью или иностранной оккупацией, гуманитарные организации призвали к «политике, которая восстанавливает солидарность между людьми и придает всем жизням равную ценность»[1216]. Этот призыв звучал настолько убедительно, что даже когда советские войска разрушали здания миссий «Врачей без границ», вопрос о прекращении их работы в Афганистане не обсуждался[1217]. Но когда Советская армия покинула Афганистан, даже «Врачи без границ», которые решительнее, чем ШКА, командировали европейцев в нестабильные регионы, пересмотрели свою позицию. Рони Броман, вместо того чтобы на деле отстаивать право на убежище для всех жителей Джурма, оправдывал решение об эвакуации следующим образом: «Миллион погибших, почти пять миллионов беженцев, почти столько же перемещенных лиц во внутренних районах страны. И тысячи по большей части молодых, но опытных боевиков, которые не представляют себе жизни без войны. Как работать в этой стране в таких условиях?»[1218] Радикальная политика настоящего сменилась затяжным отрезвлением — осознанием будущих рисков и нынешних издержек.

Промежуточное положение, возникшее после ухода советских войск, обнажило жестокую правду. Изначально гуманитарные организации утверждали равноценность жизней европейцев и афганцев, однако постепенно в процессе их полевой работы «пассивно устанавливались иерархии человечности, редко отождествлявшиеся с тем, чем они на самом деле являлись, — с такой политикой жизни, которая в моменты кризиса приводит к делению людей на две категории»[1219]. Без присутствия Советов, позволявшего представить происходящее как чрезвычайную ситуацию, гуманитарные деятели отступили к вечному различию, которое не могли скрыть никакие этические максимы о равнозначности жизни: различию между политическими субъектами, имевшими возможность в любой момент покинуть данное национальное государство, и афганцами, предоставленными их собственной судьбе. Многие оправдывали свой отъезд из Афганистана собственным трезвым решением, подтверждая тем самым свою политическую субъектность — и в то же время ссылаясь на то, что афганский конфликт длится уже много поколений: «Я сказала себе, что нужно уехать, прежде чем все там перевернется, иначе я осталась бы там на всю жизнь»[1220]. Афганский ребенок, этот символ гуманности, вырос, чтобы в лучшем случае стать вечным иждивенцем, а в худшем — убийцей.

Однако по мере того, как Советский Союз сам приближался к катастрофе, моральный и политический ландшафт границы быстро менялся. В 1990 году Кабул получил только десять процентов положенных ему по договору поставок топлива[1221]. Афганская армия начала распадаться, и в апреле 1991 года силы моджахедов после нескольких лет безуспешных усилий захватили Хост. Победа открыла новые приграничные районы для базировавшихся в Пешаваре НПО: теперь они могли действовать внутри Афганистана под эгидой суверенной власти. 23 сентября 1991 года на совместной встрече представителей ООН и ACBAR была создана совместная организация по планированию деятельности НПО — Восточно-Пактийская координационная группа[1222]. Утерянные было пространственные связи снова укрепились. Осмотрев места, где от некогда посаженных кедров остались только пни, датские гуманитарные работники заключили, что «хотя большинство материальных достижений немцев уничтожено», тем не менее афганцы, которых они обучили, никуда не делись[1223]. Словно для того, чтобы показать, насколько изменился дух времени, датчане отправили в общий архив НПО в Пешаваре обнаруженный ими архив немецких данных о лесах и сельском хозяйстве Хоста[1224].

Некогда бывший витриной национальной экономики бассейн Хоста превратился в настоящий улей транснационального гуманитаризма. Первоочередной задачей было разминирование: 40-я армия и афганская армия оставили вокруг города Хост 300 тысяч противопехотных мин, а местные жители насчитали еще 200 тысяч мин по всей провинции[1225]. Группы UNOCA в Пешаваре проводили операции по разминированию, в то время как ООН уполномочила две афганские НПО из Пешавара проводить аналогичные операции самостоятельно[1226]. Вскоре в стране стали появляться организации, занимавшиеся школами, больницами и центрами занятости. Еще более поразительным, чем широкий диапазон деятельности, было разнообразие этих организаций. Естественно, здесь присутствовали европейские государственные агентства, а также ПРООН и ЮНИСЕФ. Однако к ним присоединились еще 60 независимых неправительственных организаций, финансируемых за счет пожертвований норвежцев, шведов, французов, немцев, британцев и британских мусульман (британская группа «Мусульманская помощь»)[1227]. Хост больше не являлся передовым краем борьбы за национальную экономику или воображаемое национальное государство: он стал местом встречи транснациональных институтов и идентичностей.

Экономическое развитие, использовавшее те же тропы и дороги, что и пуштунские лесорубы в прошлом, процветало теперь уже не в национальном государстве, а в условиях его отсутствия. Тем не менее НПО едва ли были полностью готовы к вызовам, с которыми когда-то столкнулись западные немцы. Государства не было нигде; культурно чуждые европейцам афганцы были повсюду. Новым, однако, стало осознание того, что местные жители должны быть субъектами, а не объектами развития. «В отсутствие какого-либо подобия государственной власти, которая могла бы обеспечить мир и справедливость, — писал один координатор гуманитарной помощи, — племена следовало бы придумать, если бы их не существовало»[1228]. И новые гуманитаристы обладали достаточной степенью саморефлексии, чтобы разглядеть в происходящем «проблему собеседника», характеризуя своих информаторов как «людей, которые совершенно свободно говорят на западном языке, но ни в коем случае не являются ни лидерами, ни просто авторитетными фигурами». Вторя давним недовольствам Кристофа Хезельбарта, координатор одной из организаций отмечала: «НПО жалуются, что всякий раз, когда они приезжают в район, там уже новая шура (совет)». Однако далее она продолжала так: «Ну и что? Мы ведь хотим помочь шурам, ханам и командирам? Важно выяснить, кого представляют эти представители и кого они не представляют. Невозможно и