Тем не менее масштабы человеческой трагедии не должны отвлекать — по крайней мере, рационально, если не эмоционально — от мысли о том, каким образом эта страна — не вопреки, а во многих отношениях благодаря советской оккупации — была вовлечена в фундаментальные глобальные процессы. Сальников и коммунисты думали о национальных рынках, однако насилие, которое они породили, толкнуло Афганистан в объятия глобальной индустрии, приносящей сотни миллиардов долларов. Гуманитаристы пересекали государственные границы, чтобы помочь «афганскому народу», но в итоге помогли воплощению транснациональных взглядов афганского национализма. Горбачев стремился поддержать устойчивую власть и легитимность суверенного афганского государства путем одобрения Женевских соглашений и согласия на деятельность миротворческих миссий, но в результате окончательно делегитимизировал суверенитет государства третьего мира.

Вместе с тем эти иронические повороты создали перспективы для гуманитаризма и интернационализма после окончания холодной войны. Жалкие ресурсы ЮНГОМАП — скорее исключение из правила, если посмотреть на операции нового поколения по поддержанию мира. Действия ООН в Мозамбике, Сальвадоре и Камбодже облегчили переход от войны к миру, и в период с 1987 по 1994 год «число миротворцев в голубых касках увеличилось с 10 до 70 тысяч, а бюджет операций по поддержанию мира увеличился с 230 миллионов до 3,6 миллиарда долларов, что намного превосходит обычный оперативный бюджет ООН»[1241]. Тем не менее, когда ООН вмешалась в конфликты в таких местах, как Сомали, Гаити и Руанда, не для того, чтобы помочь «политическому процессу», но, как говорилось в резолюции Совета Безопасности 1992 года, по причине «масштабной человеческой трагедии», ограниченность возможностей развертывания сил ООН стала до боли ясна[1242]. В Сребренице и в Руанде, как и в управлявшемся UNOCA Афганистане, миротворческие силы ООН бездействовали, пока транснациональные армии убивали мирных жителей и свергали правительства. Когда после этих конфликтов возникали потоки беженцев, часто искавших убежище в европейских странах, гуманитарии столкнулись с моральной «проблемой из ада»[1243]. Новую парадигму кризисов в третьем мире олицетворяло уже не тоталитарное социалистическое государство, а «несостоявшееся государство», но в подобных местах было практически невозможно делать добро без вмешательства сверхдержавы. Вправе ли были интеллектуалы, первоначально стремившиеся уйти от политики, одобрять военное вмешательство НАТО в конфликты в постколониальных государствах?

Впрочем, в описываемый момент Афганистан, пусть и охваченный гражданской войной, еще не стал объектом подобных решений. В период с 1992 по 1996 год ООН распределила десятки тысяч тонн продовольствия и даже провела национальную кампанию вакцинации против полиомиелита, охватившую 2,4 миллиона детей[1244]. Еще более поразительны данные, собранные осенью 1992 года базировавшейся в Пешаваре «зонтичной» гуманитарной организацией: они показывают, что международные НПО проникли в афганское государство до такой степени, какую невозможно было представить десять лет назад. НПО охватывали различные географические районы Афганистана, имели своих собственных внешних спонсоров и варьировались от полуавтономных организаций по сбору средств и организаций-исполнителей (таких, как ШКА) до групп, занимавшихся финансированием или реализацией проектов других групп. Министерство общественного здравоохранения по-прежнему существовало, но являлось только одной из десятков «организаций-исполнителей» (бесцветный термин, которым широко пользовались в стране наряду с «НПО»)[1245]. Кроме того, при более тщательном рассмотрении становилось заметно, что географический охват Министерства здравоохранения был ограничен Кабулом и восточными провинциями. Частично причиной ограниченной деятельности министерства являлось, разумеется, то, что многие НПО сотрудничали с самостоятельно действовавшим «Советом безопасности» северных районов — квазигосударственной организацией, возглавляемой Дустумом и Масудом.

Неопределенным, однако, оставался вопрос о статусе этих иностранных НПО в том случае, если Кабул будет захвачен сильной ксенофобской властью. В конце концов, гуманитарные группы были обязаны своим присутствием в Афганистане слабой институционализации, а позднее — разрушению афганского государства. После распада СССР дух нового мирового порядка чувствовался повсеместно, и Афганистан, переполненный ранеными и травмированными телами, помочь которым явно было выше возможностей местного «государственного потенциала», вряд ли мог повернуть историю вспять. Однако Пакистан еще не завершил свои поиски «стратегической глубины». Мечта об исключении афганского государства из международного сообщества оставалась невоплощенной. Искажавшийся персоязычными кабульскими режимами на протяжении десятилетий пуштунский национализм все еще тлел. Наджибулла томился в миссии ООН, и возможности для пакистанских транснациональных проектов и пуштунского национализма слиться и воплотить все старые мечты о территориальности пока оставались непроверенными. Если модернизация теперь безусловно осталась в прошлом Афганистана, что могло помешать средневековью стать его будущим?

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Советским Союзом трудно было восхищаться, но при этом ему нельзя отказать в цельности. Его отличительной чертой было постоянство. Он являлся привычной частью архитектуры нашей планеты — устаревшей, но неустранимой. С его уходом неожиданно обнажились какие-то скрытые связи, которые потянули за собой различные аспекты моего привычного повседневного опыта. <…> Это была важнейшая интеллектуальная перемена в моей жизни, смена одного миропорядка, который я только что успел понять и считал раз навсегда данным, на совершенно другой, радикально отличный от прежнего[1246].

Когда обстрелы превратили Кабул в руины, Исламабад пустил в ход новые стратегии своего регионального плана. В период советской перестройки пакистанские исламские организации (такие, как Всемирный исламский конгресс) начали было заводить связи с центральноазиатскими, башкирскими и татарскими мусульманскими институциями, но, когда СССР распался, Пакистан перешел к сотрудничеству с новыми государствами[1247]. В ноябре — декабре 1991 года пакистанские дипломаты объехали все пять центральноазиатских республик, Азербайджан и Россию, установив со всеми дипломатические отношения[1248]. Но, как показала война в Персидском заливе, которую пакистанская военная верхушка сравнивала с легендарной битвой при Кербеле, в политике нельзя исходить из постулата об исламском единстве. Пакистану нужна была новая региональная архитектура[1249]. Как заметила одна газета, пакистанская армия не могла положиться на «доблестный, но не отвечающий запросам времени пакистанский флот» для защиты «яремной вены» морских перевозок углеводородов в случае войны с Индией, и «новый стратегический сценарий» обещал все изменить[1250]. Усиленное тысячами миль «стратегической глубины», переполненное туркменской, иранской и азербайджанской нефтью, располагающее резервными силами исламизированных бойцов-пуштунов, пакистанское янычарское государство обещало стать очень грозным[1251].

И оно должно было стать грозным, поскольку, с точки зрения Исламабада, окончание холодной войны только усилило беспощадную конкуренцию с Индией. В конце 1992 года американский сенатор Ларри Пресслер (инициатор санкций, наложенных на Пакистан за распространение ядерного оружия) посетил Дели и заявил,