ему следующее: „В настоящее время мы стремимся к приватизации государственных предприятий и привлечению в нашу экономику частных предпринимателей. Мы — коммунистические правительства, а вы — лидер национально-освободительного движения. Почему же вы говорите о национализации?“» После того как советский социализм оказался дискредитирован, старые соперники СССР (такие как Китай), равно как его союзники (такие, как Вьетнам) и друзья из стран третьего мира (такие, как АНК) поспешили изменить ему с сиренами глобализации.

Точно так же сошел на нет и «структурный конфликт». Обанкротился не только советский проект, но и проект третьего мира. Многие левые считали, что их предали и что у них нет будущего — ни в форме социализма, ни в форме национального государства, и эта «неспособность представить свободу на неисследованных территориях будущего» требовала перехода «от политики радикальности к политике целесообразности»[1280]. Для тех, кто, подобно основателям «Врачей без границ», рано отошел от коммунистической веры, это означало переход от классовой политики к антиполитике гуманности. Для тех, кто отошел от нее поздно, это означало переход от понятия справедливости в масштабах национального государства и национальной экономики к справедливости в масштабах Европы, что происходило не вопреки финансовой глобализации, а во многом благодаря ей. Характерно, что наиболее остро противоречия новой системы политических представлений о справедливости выявились именно в таких вопросах, как предоставление убежища. Как только сотрудники иммиграционных служб европейских стран начали придирчиво анализировать шрамы на телах и душах ищущих убежища людей (в поисках подтверждения перенесенной травмы), снова пришли в действие те стратегии власти, которые раньше использовались против Советов[1281].

Не только гуманитаристы, но и сверхдержавы пересмотрели свои отношения со странами третьего мира. Когда советская угроза отступила, вашингтонские аналитики подняли шум об угрозах со стороны так называемых несостоявшихся государств, не способных обеспечить безопасность и сносные условия существования в пределах своих границ[1282]. Пугающие сценарии будущего уже не основывались на ядерном противостоянии. «В тот момент, когда пала Берлинская стена, — писал журналист Роберт Каплан, — я был в Косово, где делал репортажи о стычках между сербами и албанцами. Будущее — здесь, в Косово, сказал я себе той ночью, а вовсе не в Берлине»[1283]. Без эффективного сочетания иммиграционного контроля, помощи в целях развития и интервенционизма прежний третий мир мог захлестнуть мир первый. В 1994 году ЦРУ начало исследовать уязвимость государств по отношению к возможному коллапсу и революции, а американская Стратегия национальной безопасности 2002 года поместила третий мир в центр своей внешней политики[1284]. «Сегодня угроза Америке исходит не столько от враждебных государств, сколько от несостоявшихся», — утверждалось в Стратегии.

Но причисление того или иного государства к «несостоявшимся» с самого начала было делом сомнительным. Пока территориальные государство и экономика остаются единственно возможными единицами анализа, это понятие — всего лишь концептуальная уловка, не особенно полезная для понимания зависимости от изначально выбранного пути, тогда как именно ложный выбор уводил политику прочь от представления об интегрированных в глобальный миропорядок национальных государствах с работающей налоговой системой. В том регионе, куда сегодня входят Пакистан и Афганистан, империи никогда не имели централизованной системы налогообложения, некоррумпированной бюрократии и внутренних ресурсов для подавления восстаний племен. С другой стороны, многие «несостоявшиеся государства» вполне успешно вписываются в мировую экономику. В 2011 году среди основных получателей прямых иностранных инвестиций за пределами богатого мира были Ангола, Нигерия, Пакистан и Ливия. При этом сравнительно стабильная Танзания не вошла даже в первую сотню[1285]. Поскольку идея «несостоявшихся государств» предполагает в качестве нормы общенациональное развитие, с ее помощью нельзя концептуализировать ту зависимую роль, которую эти «несостоявшиеся» страны могли бы играть в транснациональных финансовых связях, в добыче полезных ископаемых и даже в самой индустрии развития.

Но куда важнее то, что «суверенитет превратился в идиотскую игру»[1286]. Жители «несостоявшихся государств» по-прежнему изолированы от остальной части международной государственной системы: например, владельцы афганских паспортов могут ездить без визы только в Сомали, Мавританию и Мали[1287]. Европа классифицирует такие страны, как Сербия, Македония, Босния и Герцеговина, в качестве «безопасных», и, соответственно, их граждане не вправе претендовать на политическое убежище. На деле это означает, что беженцам из небезопасной части Европы практически заказан путь в Европу безопасную — ведь они уже и так находятся в этой последней. По иронии судьбы, принижая мигрантов, которые приезжают по «чисто экономическим причинам», националистические политики затронули одну из главных проблем современности[1288]. В наше время, в отличие от большей части человеческой истории, разница в доходах между людьми в мире определяется страной происхождения, а не положением человека в этой стране[1289]. Даже если выровнять неравенство в доходах внутри каждой страны, это сведет глобальные уровни неравенства в доходах всего лишь до такого различия, которое существует сегодня в ЮАР.

Без структурных изменений в подходах к глобальной торговле или миграции можно говорить не столько о несостоявшихся государствах, сколько о несостоявшейся планете. Что же делать? Как предполагает Роза Брукс, несостоявшиеся государства можно убедить пойти на некие «негосударственные» формы существования: «бессрочное международное управление со стороны ООН, или такое же бессрочное управление со стороны региональных структур вроде ЕС или Африканского союза, <или> долговременное „партнерство“, или „присоединение“ к одному или нескольким „состоявшимся“ государствам»[1290]. Еще резче ставит вопрос Олден Янг: можно ли сказать, что «брутальный реализм», который воплощают Катар и ОАЭ — страны, где миллионы гастарбайтеров принимаются в качестве экономических мигрантов, но не получают ни статуса беженцев, ни политического убежища, — представляет собой усовершенствованную версию «крепости Европы»?[1291] Одним словом, в мире, где явно выражена иерархия национальных государств, нужно ли жертвовать «сытыми правами» европейского «welfare state», если эти права находят географическое выражение в Сеуте или на острове Лампедуза? При отсутствии фактического равенства между государствами, стоит ли восстанавливать что-то из идей «суверенного равенства», которое исповедовала ООН в 1970‐е годы?[1292]

Нерешительность, с которой мы ищем ответы на эти вопросы, поневоле заставляет вспомнить Наталью Васильевну Янину и ее комсомольских советников. Нам сейчас их деятельность кажется атрибутом отжившей эпохи, когда люди признавали легитимность государства как основного актора развития. Однако разница между их тогдашним пониманием развития и тем, как мы вспоминаем о нем сегодня, показывает, до какой степени распад СССР изменил возможности развития. Скорее всего, мы никогда не испытывали (да и не должны испытывать) ностальгию по самому Советскому Союзу. Но без устойчивости, которую