в которой мировоззрение коренится в окружающей среде, и степень, в которой среда неизбежно различается, создавали неизбежный разрыв между мировоззрением различных наций. Для преодоления этого разрыва путем взаимной терпимости и понимания необходимо не только знание (начиная с признания его существования), но и добрая воля. Однако с русской стороны само стремление к пониманию, похоже, было исключено принципами коммунистического вероучения, которое не только претендует на абсолютную истинность своих постулатов, но и учит своих приверженцев мыслить исключительно в категориях коллективных интересов, материальной силы и борьбы за господство. Даже поверхностного знания учения Маркса и Ленина хватит, чтобы осознать невероятность тесного сотрудничества Советского Союза с капиталистическими государствами, хотя четырехстороннее правительство являлось экспериментом, эффективность которого зависела от такого сотрудничества. Требовалось лишь поверхностное знание истории, чтобы показать, что для Британии, во всяком случае, привычная роль России была скорее угрожающей, чем союзнической. И по сути, попытка выработки общей политики четырех держав провалилась еще до того, как успели появиться германские административные органы, призванные проводить в жизнь такую политику. С этим провалом изменился и весь характер германской проблемы.

Как только оккупационные державы начали проводить различную политику, границы зон приобрели политическое значение, которого не должны были иметь. Различия на Западе, по сути поверхностные, были вскоре ликвидированы, но различия между Востоком и Западом, представляющие собой соперничающие социальные системы и подкрепленные стратегическими интересами двух противоборствующих блоков, оказались наиболее трудноразрешимыми. Но если с этой точки зрения ситуация усложнилась, то западные союзники, по крайней мере, получили свободу действий для выработки в отношении немцев подхода, который наиболее соответствовал их обычным политическим установкам. Больше не было необходимости занимать жесткую позицию только для того, чтобы развеять подозрения России. Не то чтобы англичане и американцы в Германии с готовностью пришли к такому выводу. Похоже, они не хотели осознавать, что четырехсторонний эксперимент потерпел крах, и некоторое время сохраняли прежний подход, продолжая предоставлять немцам то, что считали хорошим и приемлемым, независимо от того, нравится это самим немцам или нет.

Но логика ситуации была неумолима. Прежде всего, неспособность рассматривать Германию как экономическую единицу в сочетании с нереалистичными расчетами, лежащими в основе потсдамского урегулирования, превратила это урегулирование в позитивную ответственность для Запада. Когда стало ясно, что выполнение плана «Уровень промышленности» подразумевает для британцев и американцев выбор между тем, чтобы Германия голодала, и субсидированием советских репараций, стало ясно, что такое бремя Британия не может, а Америка не готова нести бесконечно. Западную Германию необходимо было сделать экономически самостоятельной, а значит, не только позволить ее жителям самостоятельно управлять своей экономикой, но и дать им в качестве стимула некоторую перспективу сносного существования. А для того, чтобы у Западной Германии, с ее возросшим населением и сократившимися ресурсами появилась хоть какая-то подобная перспектива, требовался не демонтаж промышленности, а более интенсивная, чем когда-либо, индустриализация.

Экономическая свобода, однако, несовместима с политическим контролем. Современное индустриальное государство требует для своего эффективного функционирования спонтанного сотрудничества основной массы населения с правительством. Поначалу, охваченные шоком от поражения, немцы были готовы предоставить оккупационным властям такую степень сотрудничества, по крайней мере в части подчинения приказам, и в хаотических условиях того времени система военного правительства, вероятно, служила немцам лучше, чем этого могли добиться любые их собственные лидеры. Но это был переходный этап, и к тому времени, когда закончилась зима 1946/47 года, способность союзников добиваться добровольного сотрудничества быстро ослабевала. Если Запад рассчитывал избежать выделения постоянных субсидий германской экономике, вместе с тем все чаще обращаясь к открытой диктатуре, то для дальнейшего достижения основных целей оккупации единственным возможным курсом было ускорить передачу власти лидерам, которые к тому времени уже появились, и полагаться на здравый смысл этих лидеров и то влияние, которое можно было на них оказать. Такое восстановление власти немцев неизбежно вытекало из замены соперничества на сотрудничество между Востоком и Западом. Доминирующая сила, на которую рассчитывали некоторые, давая время новым идеям укорениться в Германии, сменилась колебаниями. Нелегко настаивать на том, чтобы человек или нация реформировали свой характер, когда в то же время добиваешься их поддержки. Если после 1919 года немцам пришлось «организовывать сочувствие» среди победителей, то победители 1945 года были вынуждены из-за собственных разногласий конкурировать за симпатии среди немцев.

Если в начале оккупации союзники проявили чрезмерную твердость и если англичане и американцы не спешили приспосабливаться к изменившейся ситуации, то позднее наметилась тенденция к неограниченной снисходительности. Если вначале казалось, что они едва ли не презирают саму мысль о том, чтобы понравиться немцам, то позже они проявили готовность все забыть и простить. Конечно, когда Германия стала спорным и, возможно, даже решающим фактором в мировом балансе сил, завоевание немецких сердец должно было занять свое место в качестве ключевой цели наряду с завоеванием души Германии. Однако завоевание этой души оставалось столь же важным, как и в начале оккупации, хотя сами причины такой важности изменились. Ибо недостаточно, чтобы Германия встала на сторону Запада. К этому ее может побудить вера в то, что западными армиями можно манипулировать, чтобы поддержать попытку воссоединения и возвращения потерянных территорий. Единственная Германия, которая станет поддержкой, а не угрозой для Запада, – это та, которая приняла мировоззрение западного мира и тем самым отказалась от идеи, что единственным плодотворным решением является силовое. Делать вид, что такая позиция привычна в Германии или что она сейчас там прочно утвердилась, – значит идти наперекор фактам. И утверждение такой позиции едва ли ускорится, пока немцы считают, что Запад заплатит любую цену за их поддержку.

Конечно, тот факт, что для Германии важно принадлежать Западу как душой, так и телом, не означает автоматически, что она может это сделать. Расплывчатое мышление во время войны, возможно, настроило некоторых на то, что немцев легко будет перетянуть на свою сторону. Однако горький опыт показал всю трудность денацификации, и, даже если верно, что реальным препятствием является лежащая в основе социально-экономическая структура, мы только что разглядели причины сомневаться в том, что прямая попытка изменить эту структуру все исправит. Рассматривая проблему в свете всего того, что произошло с 1945 года, возникает соблазн осудить всю идею позитивной программы институциональной реформы, которую должны осуществить союзники, как самонадеянную, доктринерскую и неосуществимую. Согласно такой точке зрения, обстоятельства прошлого настолько ограничивали возможности для перемен, что будущее Германии вполне можно было бы оставить на усмотрение немцев, которые были бы готовы сбросить Третий рейх, как только он потерпел бы явное поражение.

Однако, рассуждая подобным образом, мы не учитываем трудности, с которыми столкнулись бы союзники, если бы нежелание Третьего