А епископ Вурм в уже цитированном послании спросил, не следует ли англичанам и немцам «в присутствии и во имя Того, Кто умер за наши грехи, дать обет провозглашать слово „прощение“, а не „месть“?» Многие утверждали, что если вовремя не остановиться, то требование «око за око и зуб за зуб» приведет мир к катастрофе.

Не требуется большого воображения, чтобы понять, насколько утомительной казалась такая позиция союзным властям. Некоторые считали, что церкви в попытке добиться замены «мягкого» мира на «жесткий» стремятся сорвать цели оккупации. Другие утверждали, что ни один немец не вправе жаловаться на то, как обращаются с его страной. Очевидно, что жалобы не только подчеркивали недостатки оккупации и игнорировали ее достижения, но и не имели никакого отношения к истории. В них не обращалось внимания ни на то, как формулировалась политика союзников в отношении Германии, ни на весьма значительные трудности той ситуации, в которой приходилось проводить такую политику. В жалобах также не учитывалось, что по ходу войны Германия была оккупирована четырьмя независимыми державами, каждая из которых имела лишь ограниченное влияние на другие. Порой казалось, что критики намеренно отвергают любые попытки понять причины, по которым была принята та или иная политика. Но такое столкновение не было уникальным. Оно может возникнуть всякий раз, когда кто-либо пытается применить абсолютные ценности к человеческим делам. И церкви, как никакие другие организации, имеют полное право заявлять о том, что их задачей является применение абсолютных ценностей, и отрицать любое обязательство принимать во внимание трудности. Это извечное столкновение между перфекционистом и практиком.

Более того, церквям в Германии долгое время ставили в вину то, что они уделяли слишком мало внимания политической сфере и не настаивали на том, чтобы религиозные принципы применялись в общественной жизни. Это был недостаток, который церковные лидеры после войны стремились исправить. Выступая на конференции в Трейсе, пастор Нимёллер заявил, что «в идеях истины, справедливости и свободы существует тесная связь между христианством и демократией, которая должна найти свое выражение в политической жизни». На конференции, проведенной в Детмольде в январе 1946 года между церковными лидерами и государственными чиновниками британской зоны, было принято решение о том, что церковь признает свою задачу сотрудничать в построении такого положения дел в мире и в нашей повседневной жизни, которое основано на социальной справедливости. Сама концепция Христианско-демократического союза подразумевала признание того, что христианство должно выполнять определенную функцию в политических делах. С другой стороны, Хёгнер, тогдашний министр-президент Баварии, в ноябре 1945 года заявил, что «каждый добрый христианин может быть социал-демократом, а каждый социал-демократ может быть верующим христианином». Другим признаком той же тенденции стало основание Исповедующей церковью Высшей теологической школы в Берлине, ученики которой не должны были специализироваться на теологии, а стремились подвести под все науки новую религиозную основу.

Все это были значимые, достойные похвалы события, и вполне логично, что, если церкви хотели оказать влияние на мирские дела, они должны были стремиться воздействовать на союзников, которые составляли единственное реальное правительство в Германии. Со временем позиции церкви стали более понятны и заслужили уважение в британских и американских штабах.

Никто не хотел бы сказать, что критикуемые стороны политики союзников – как раз те, которые можно было бы выделить для похвалы. Но история отношений между западными союзниками и церквями ясно показывает трудности, с которыми столкнулись союзники в поисках решения германской проблемы. Здесь была группа людей, которая, как следовало ожидать, найдет больше всего общего с союзниками, но их нежелание сотрудничать на условиях союзников не могло быть ошибочным. Наряду с социалистами и профсоюзами они, как ответственные лидеры своей нации, требовали, прежде всего, свободы, чтобы самим решать вопросы своего спасения. Хотя они были готовы рассмотреть идеи иностранцев, у них не было намерения перенимать их в массовом порядке. Более консервативные не особенно верили в достоинства демократии; один из них сказал, что «пытаться вылечить немецкий народ от его диктаторской болезни с помощью политической системы – это все равно что надевать уздечку не на морду лошади, а на хвост. Политические системы могут считаться подлинными и окончательными только тогда, когда люди созрели для свободы и ответственности под присмотром Божьим». Главное, что требовалось от союзников, – это создание таких условий в экономике и внешней политике, которые дали бы новому обществу шанс на выживание. Как бы ни был глубок антагонизм церкви к коммунизму, он скорее подпитывал, нежели подавлял сомнения в отношении политики союзников, которая, казалось, навсегда расколет страну пополам и оставит братьям на востоке мало шансов на скорое облегчение. Это были не марионетки, плясавшие под дудку союзников, – ведь они походили на марионеток только тем, что имели невидимые средства поддержки.

Заключение

Оккупацию Германии союзниками, первые решающие месяцы которой описаны в этой книге, необходимо рассматривать не только как исторический процесс, уникальный, как и все подобные процессы, но и как упражнение в непростом искусстве миротворчества. Основной вопрос, ответ на который искали союзники, звучал так: «Как помешать Германии периодически беспокоить мир агрессией? Каков наилучший способ для победителей навязать свою волю побежденным и добиться того, чтобы в последующие годы ее политика следовала приемлемым для них направлениям?»

Теоретически существует три альтернативных способа решения этой проблемы. Первый – отнять у побежденного средства агрессии; второй – устранить желание агрессии; третий – дать понять, что агрессия никак не окупится. Лишение средств к агрессии трудно осуществить без лишения средств к существованию, особенно сейчас, когда армии зависят от промышленности; поэтому это стимулирует желание агрессии, что противоречит второму методу.

Но этот второй метод предполагает создание определенного склада ума, чего нельзя добиться приказом или угрозой силы. Более того, растущее понимание общества подчеркивает, насколько распространенный в культуре склад ума является продуктом ее исторической, социальной, экономической и географической среды, которую нелегко сформировать таким образом, чтобы получить определенный результат.

Поскольку война не может вестись бесстрастно, она всегда – в порыве ярости и мести – порождает требование испробовать первое решение. Но в то же время опыт и гуманизм осуждают чисто карательный вариант решения и рекомендуют великодушную альтернативу. В большинстве случаев сторонники каждого из этих решений слишком сильны, чтобы быть полностью побежденными, и слишком слабы, чтобы безоговорочно добиться своего. Получаемый в результате компромисс зачастую вызывает сожаление на том основании, что в нем заключено слишком много мести, чтобы устранить желание, и слишком много великодушия, чтобы уничтожить средства. Считается, что, если бы любое из этих решений могло систематически