появилась возможность захватить политическую власть в ходе революции и использовать ее для подавления армии, земельной аристократии и военной касты, они стали опасаться, что революция выйдет из-под их контроля, и они застраховались от этой опасности, вновь пойдя на компромисс с силами консерватизма и национализма. Наиболее успешные и богатые промышленники нашли общий язык с земельной аристократией и, приняв многое из их социальных взглядов, стали одними из главных столпов статуса-кво. Менее успешные буржуазия и интеллигенция, которые должны были стать лидерами либерального общества, оказались еще больше ослаблены инфляцией 1923 года и депрессией 1932 года.

Такой исторический фон (здесь он кратко изложен таким образом, что не учитываются многие сопутствующие причины) лежит в основе и во многом объясняет слабости, которые можно обнаружить в германском обществе при критическом анализе с либеральной точки зрения. Но до тех пор, пока это не осознано, поверхностное сходство между немецким и англосаксонским средними классами, а именно интерес к культуре, уважение к знаниям, отношение к гигиене и семейной жизни – все это наводит на мысль, что их ментальные предпосылки практически идентичны. Если так, то логично было бы ожидать, что, когда власть прочно перейдет в руки среднего класса, политическое общество, подобное британскому или американскому, возникнет как само собой разумеющееся. Но на самом деле средние классы Германии обеспечили национализму и нацистам самых горячих сторонников, поэтому они неизбежно вызывают подозрения как защитники свободы. Когда предательство совершено один раз, оно может быть совершено вновь.

Естественная реакция заключается в том, что, поскольку немецким средним классам доверять нельзя, власть должна быть передана не в их руки, а в руки других, более надежных слоев общества, и, в частности, в руки рабочих. И в таком контексте власть должна означать как власть экономическую, так и политическую. Во время войны в Великобритании и Америке было принято считать, что рурские и рейнские промышленники имеют такое же отношение к германскому милитаризму, как и прусские юнкера, и с ними следует обращаться одинаково жестко. Но если советская земельная реформа эффективно ударила по основам власти юнкеров и создала класс, готовый сопротивляться любой попытке повернуть время вспять, то было бы глупо делать вид, что нюрнбергские преследования, декартелизация и прочие меры, принятые против промышленников, сделали много для их обуздания. Соответственно, есть те, кто считает, что земельная реформа должна была сопровождаться глубокой социализацией промышленности и что рабочие, как и крестьяне, должны были стать (во всяком случае, номинально) владельцами источников власти. Только таким образом, утверждают они, можно было бы получить адекватную гарантию против новой авторитарной реакции, финансируемой, если не вдохновляемой, промышленными магнатами.

Такой анализ напоминает марксизм в том значении, которое он придает собственности на промышленные объекты. Но не основывается ли само предлагаемое средство на ложной аналогии между Германией и западными демократиями? Оно предполагает, что, когда произошла передача власти, результат был бы принят, пусть и неохотно, как тори при Пиле и Дизраэли приняли реформу, а консерваторы 1920-х и 1930-х годов приняли меры кабинетов Кэмпбелла-Баннермана и Асквита. Но принятие социальных и политических реформ после их проведения, которое в целом характеризует британский и американский консерватизм, в значительной степени обусловлено реалистичной оценкой того, как фактически распределяется в этих странах власть в результате их исторического развития. Такое признание не является ни автоматическим, ни всеобщим; оно не произошло во Франции, и его возможность в Германии сомнительна. Но без него либеральное общество по англо-американской модели невозможно. Пока в обществе существует какая-либо значительная группа, которая считает себя вправе силой перевернуть существующий социально-политический порядок и считает себя достаточно сильной, чтобы иметь такой шанс, безоговорочное распространение либеральных свобод на эту группу чревато катастрофой. В любом случае далеко не факт, что немецкие рабочие, получив власть, захотят управлять страной на либеральных началах. Но даже если бы они и захотели, силы реакции могли оказаться слишком крепкими и беспощадными, чтобы их можно было сдержать чем-либо, кроме пролетарского режима, столь же беспощадного и авторитарного. С политической точки зрения Народный фронт в Западной Германии не имел бы перспектив на власть, если бы в него не входили коммунисты, а коммунисты умеют подрывать коалиции в своих собственных целях. Высокопоставленные британские чиновники в Германии, возможно, недостаточно ясно осознавали, насколько решающим может оказаться вопрос о собственности, в то время как американцы открыто выступали против любого вмешательства в свободное предпринимательство. Но, видя серьезный риск того, что фундаментальная реконструкция западногерманского общества могла быть обеспечена лишь диктатурой левых, было бы опрометчиво считать крупной ошибкой неудачу в проведении такой реконструкции.

В связи с этим остается открытым вопрос, нельзя ли было сделать больше в существующих рамках для изменений среди высшего персонала, чтобы привести на командные должности надежных демократов, и подкрепить некоторые из этих изменений принудительной передачей собственности между людьми, чтобы затруднить обратный ход событий. Как бы то ни было, благоразумие и нежелание вмешиваться мешали быстрым действиям, а когда горечь поражения отступила на второй план, препятствия для насильственного вмешательства такого рода стали почти непреодолимыми. И конечно, остаются сомнения, что процедура оказалась бы осуществимой или долговременной. Несомненно, обиженные собственники боролись бы с такой передачей так же остро, как и с социализацией. Большинство попыток лишить выявленных нацистов их места в обществе оказались недолговечными. И возможно, что если бы их экономические ресурсы были действительно переданы кому-то другому (а не были удержаны от имени государства), то создание группы, материально заинтересованной в новом порядке и обладающей властью для его поддержки, было бы недостаточным, чтобы предотвратить отмену этого процесса как несправедливого, как только немцы вернули бы себе свободу действий. Нет даже уверенности в том, что новые владельцы оказались бы более просвещенными, чем старые. Но если сделать вывод, что любое движение в этом направлении было бы неосуществимым, то ограниченный диапазон возможностей, доступных для союзников в Германии, становится как никогда очевидным.

Как бы то ни было, фактическое сохранение существующей структуры общества при условии проведения политической реформы и денацификации создало еще одно ключевое различие между Восточной и Западной Германией, а также продемонстрировало разрыв, который необходимо было преодолеть, прежде чем появится возможность согласованной политики четырех держав. И в самом деле, перспективы выработки такой политики с самого начала были невелики, хотя высокие ставки оправдывали предпринятую попытку. Сэр Уинстон Черчилль и прочие ясно отмечали, как трудно было работать вместе в военное время, когда преимущества единства были гораздо более очевидны. И дело не только в том, что из разных соображений после устранения общей опасности государства-победители будут стремиться к разным целям. Степень,