Бледно-синяя косоворотка, коричневые брюки заправлены в яловые сапоги с подковками на каблуках.

— Да, — согласился с Корфом есаул, — вот только усы, но уж это — как оно есть.

Сам одет — будто бы купец, не шибко богатый, из провинции. В поддержку версии — жилет и из кармашка — толстенная золотая цепь. «Одеяние непривычное, да бог с ним, потерпим. А вот голод не тётка», — подумал есаул.

— Иван!

Задремавший Иван открыл глаза после второго оклика. «Не выспался, — подумал Евгений Иванович. — Я тоже. Да и какой там сон — в гостинице с клопами».

— Пойдём в трактир. Пообедаем.

Иван согласно кивнул головой и встал, подхватив на плечо лямки вещевого мешка.

Трактир оказался на удивление чистым и вкусным, как подумал после стола Евгений Иванович. Вышли на крыльцо. Есаул расстегнул сюртук неловко, усмехнувшись, потянул из жилетного кармашка часы. Щёлкнул крышкой. Посмотрел на римские цифры. Рано, а заняться нечем.

— Пойдём, Иван, на нашу скамейку. Жаль, хлеба не захватили голубей покормить, вон их сколько.

— Не-е, Евгений Иванович, я прихватил.

Уселись на ту же скамью, другая уже была пустой. Иван вытащил из кармана большой ломоть. Голуби налетели большой стаей вперемежку с суетливыми воробьями.

Долгожданный поезд подошёл, когда заходящее солнце уже отметилось красным в окнах домов. В тесном купе Евгений Иванович устроился у окна, а саквояж затолкал под ноги. Иван сел рядом, положил для сохранности вещмешок на колени, а то вдруг уснёт и сопрут. Перрон опустел, и на громкий сигнал кондуктора паровоз отозвался сипловатым натужным звуком, вагон нервно содрогнулся, всё, едва различимое в сумерках за окном, поплыло назад. Поехали. В щели приоткрытого окна заколыхалась занавеска в клеточку, пахнуло холодной сыростью. Надсадный перестук колёс, набираясь лени, поменялся на убаюкивающую, будто колыбельная песня, мелодию, и все как один, не сговариваясь, заклевали носами. Их разбудило властное «Господа, приехали!». Ничего не соображающие толком, на подгибающихся ногах, широко, без стеснения позёвывающие, толкнув половинку каких-то тяжёлых дверей, они оказались в помещении небольшого зала, едва освещённого несколькими светильниками.

Зорич, разглядев в углу какую-то фигуру, направился туда, а Иван, обходя скамьи, на которых спали люди, вышел на привокзальную площадь искать извозчика.

За столом, где аккуратно, рядками и стопочками — газеты и журналы, на стуле с подлокотниками сидел ветхозаветный старичок. В тёплой безрукавке — должно быть, жена вязала, а может, дочь, умилился есаул — с шарфом на шее, в очках, наклонив голову к плечу, спал, должно быть, не иначе. Когда же Зорич, потоптавшись, решился всё же разбудить его, тот помог ему, да так, что бравый есаул вздрогнул от его резкого, скрипучего:

— Я не сплю, сударь. Я оберегаю глаза. Я слушаю вас, что вам угодно?

С облегчением передохнув, не совсем пришедший в себя Евгений Иванович с несвойственной ему робостью, удивляясь себе, попросил:

— Пару газет.

— Что? — изумился старичок. — Пару газет? Вам что, селёдку завернуть?

— Нет, — озлился на себя Зорич, — для чтения.

— Боже, боже мой! Газеты — для чтения! Да всё, что напечатано, — это для чтения. Это знает уже даже моя младшая внучка. А она, сударь, представьте себе, едва научилась складывать кубики. Молодой человек, я вижу в вас, простите меня, недостаток образования. Я полагаю, у вас было трудное детство. Только это в моих глазах прощает вас.

Потерянный Евгений Иванович чувствовал себя, как никогда до сих пор, полным дураком, наливался стыдом и злобой. От скрипучего голоса старика зашевелились, закашлялись люди на скамейках.

— Мой юный друг, важна не газета, а тема в ней! Каждый человек — индивид, тем — много, но большинство из них — просто бред, никому не нужный хлам!

Кто-то из разбуженных пришёл на помощь есаулу, потребовав немедленной тишины. Оробевший вития полушёпотом, поманив рукой Зорича, привстал со стула, спросил наклонившегося Евгения Ивановича в ухо:

— Так что за газеты? Скажете, да?

— Местную и центральную, — с облегчением доложил Зорич.

— А центральную — это что? Губернскую?

— Нет, столичную!

— Какую всё же, сударь?

— Любую, чёрт побери, — заскрипел зубами Зорич.

Выскочив наружу, Евгений Иванович шумно выдохнул, расправил скомканные в кулаке газеты, аккуратно сложив, сунул во внутренний карман куртки. Постояв, неслышно успокаивая себя нехорошими словами, посмотрел вокруг. Привокзальная площадь, едва освещённая спрятанной тучами луной, светлела кое-где лужами только что кончившегося дождя. У одинокого фонаря в начале улицы Евгений Иванович разглядел экипаж и не торопясь, стараясь успокоить уязвлённое самолюбие, направился туда. На козлах сидели двое. «С чего бы это?» — подумал есаул, усаживаясь в пролётку. Всё стало ясно, когда Иван грозно рыкнул «Ну!» и тот, что поменьше габаритами, тронул лошадь вожжами, а другой, ражий, втянул голову в плечи.

— Что, Иван, обидели? — засмеялся Зорич.

— Ну да. Вот ентот вот! Да я его и не очень, ей-богу, Евгений Иванович! — стал оправдываться Иван, вспомнив вдруг наставления Фрола Ивановича: «Не обижай слабых, грех это».

«Господи, неужто нагрешил?» — огорчился Иван и прочитал покаянную.

У гостиницы прощались долго. Евгений Иванович терпеливо прохаживался взад-вперёд, а Иван положил обе руки на плечи ражего, стараясь, чтобы не бередить сердце, не смотреть на запухшее, сплошь в синяках и кровоподтёках лицо, внушал доходчиво терпеливому, дрожавшему мелкой дрожью собеседнику:

— Вот ведь оно как, пострадал ты, это да, а за што? За дело? А какое ж это дело, срамота сплошная! Вот меня с детства учили: не бери чужое, грех это. А ты? И меня ведь в грех ввёл, оно надо мне — кулаками махать? — оправдывался, жалея и себя тоже, Иван.

«Господи, — думал про себя Евгений Иванович, прислушиваясь, — как дети!»

— Вот возьмём казаков… — продолжил Иван, но, услышав покашливание есаула, запнулся. — Это я к примеру. Вот они за бога, царя, отечество кровь проливают. А ты? Ну? Што молчишь? Вот што я тебе скажу на прощание. Ты уж меня прости, рука у меня тяжёлая. Вот и дядя Фрол мне всегда говорит: «Вань, не балуй!» Ну, я, понятное дело, держусь, но иногда… Сам вот видишь.

— Да уж, — закивал, соглашаясь, ражий, — рука