И назидательно сказала Павлу:

— Чо ноешь-то, слышал, что я сказала?! Ты ещё благодари Евгения Ивановича, что он тебя уродом не оставил, что легко отделался.

И, чтоб запомнилось наверняка, шлёпнула детину по затылку. Не зная, куда деться от такой похвалы, разом вспотевший Зорич счёл за лучшее раскланяться.

— Вот уж нет! — оставила Павла Светлана Васильевна. — Когда это от меня кто так просто уходил?! Раздеваться — и к столу! А ты, Павлуша, в погреб, сам знаешь за чем. Ничего, ничего, и с одним глазом не заблудишься!

Дружное пение тёплой компании долго разносилось по околотку. Пели и хором, и как придётся. В разноголосицу мужских басов подбадривающе, высоко врывался голос неутомимой Светланы Васильевны. Перепели всё: и русское донское, и братское черноморское. Увлечённый общим порывом есаул едва рискнул порадовать друзей парижским шансоном из репертуара Аннушки, уважающей всё французское, начал, да забуксовал в произношениях, в прононсах этих, смутился и притих. А вот Фрол Иванович — тот спел, даже не зная содержания, татарскую песенку из репертуара прабабушки Федьки Болдырева, друга детства, нехристя татарского. Хор затихал по одному. Продержавшийся дольше всех Фрол заметил наконец это и, решив, что один в поле не воин, поступил как все. К обеду каждый встал там, где пел. Опохмелились, чем бог послал, не закусывая — кусок в горло не лез, — и в дорогу, пожелав оставшимся всего наилучшего. Отъехали, пряча глаза друг от друга, но соблюдая ранжир: есаул, Фрол Иванович и замыкающим Иван Заглобин.

Глава двадцать девятая

С полудня вчерашнего дня буйный ветер со стороны северных гор — предвестник осени — колобродил один по городу. Гнул деревья и с треском швырял на землю обломки их. Занудно гремел железом крыш, а натешась, срывал листы и носил по воздуху. Редкие прохожие, которых нужда выгоняла на улицы, спешили покинуть открытые места и, гонимые разыгравшейся стихией, укрыться под защитой стен. Усиливая сумятицу, суматошно неслись, обгоняя друг друга, по серому небу стаи грязно-фиолетовых туч, и где-то далеко в глубинах их раскатывались, затихая, отголоски грома. Сквозь рёв ветра, едва слышные, доносились долго безнадёжные гудки терпящего бедствие судна. Исчезли они лишь к вечеру, когда стих ветер и солнце золотым диском окунулось в бездны морские. В небе замерцали одна за другой робкие звёздочки, и мир божий объяла привычная тишина и покой.

Безмятежно спавший есаул, удобно устроившись в глубоком кресле, положив на подлокотники сильные руки в подвёрнутых рукавах белой сорочки, ритмично дышал широкой мускулистой грудью. В неярком свете поставленной на стол лампы серебряно поблёскивал нательный крестик, а Диана, едва дыша, смотрела в лицо любимого человека. В ореоле тёмно-русых волос — крутой лоб, под густыми бровями — провалы спящих глаз. Аккуратно подстриженные усы, не скрывая линию сжатых губ, обозначили овал волевого подбородка. Она смотрела на него, а мысли о прошлом не давали ей покоя. «Боже мой, — думала она, — ведь прошло так много лет, а он всё тот же! Ведь и тогда, при первой встрече, я почувствовала его характер, сильную волю. А ещё в нём было то, что покорило меня, — нравственная чистота, которая напрочь отсутствовала в театральных куклах, окружающих нас. Его, без сомнения, ожидало большое будущее, а я… я сломала ему жизнь, — терзалась она. — Он понимает это и не простит меня. Ведь он просто ушёл тогда и исчез из моей жизни. Лишь через несколько лет, похоронив Петра, я смогла разыскать его и узнала, через какие испытания прошёл он, мой милый. А каково пришлось мне? Последние годы жизни с мужем — сплошная мука. Все осуждали меня, обвиняли в том, что я соблазнила Евгения. И многие из живущих в похоти и лжи — даже они отвернулись от меня. Никому не понять, что было со мной тогда. Я просто ничего не могла поделать с собой, это было как вихрь, и он поглотил меня, а потом оставил на память о себе седую прядь. А ведь мне было тогда едва за двадцать. — Из глаз её потекли слёзы. — Но всё же, господи, — вытирая их, думала она, — я благодарна тебе за то, что он был в моей жизни».

По лицу есаула словно пробежала тень, у него дёрнулись брови и широко, не мигая, раскрылись глаза.

— Боже, — проговорил он удивлённо. — Это ты, Диана. Как?

— Да ведь ты всё такой же бесшабашный и забываешь закрывать входную дверь, — улыбнулась она и, смахнув ладошкой слёзы с ресниц, кинулась головой, накрывшись волосами, в его колени.

А потом они лежали опустошённые, слушали звуки дождя и думали каждый о своём, но об одном и том же. Зорич лежал на спине, а она — головой на его согнутой руке, смотрела на него, сдерживая дыхание, и думала: «Вот он, так близко. Как я счастлива! Через столько лет он всё же любит меня! Я это чувствую. А какое у него мужественное лицо, лицо воина, а я ведь помню его и другим, в той, прошлой жизни. Столько лет мы были далеки, и меня всегда мучило чувство вины за его загубленную жизнь. А теперь он рядом. Господи, неужели это не сон?» Она крепко прижалась к нему и замерла, счастливая. А есаул лежал, закрыв глаза, вдыхая такой далёкий, но не забытый запах её волос. Вспомнилось, как говорила она о своих духах, смеясь, счастливая, в той жизни, которую он тщетно старался стереть в памяти столько лет: «Ты не спутаешь меня ни с какой другой, это мои любимые!»

«А теперь она рядом, и всё встало на свои места. Не надо больше терзаться и лгать себе. Ведь я любил её всегда, и она меня любит». Свободной рукой он приподнял за подбородок её напрягшееся лицо, глядя в напуганные глаза, сказал тихо: «Радость моя» — и поцеловал её губы. Диана, всхлипнув, не сдержала слёз и, прикрывая лицо руками, зарыдала, содрогаясь. А потом они сидели рядом, поджав ноги по-турецки, как говорила она когда-то, и пили вино. А когда за окнами забрезжил рассвет, Зорич затушил лампу, открыл дверку секретера, выдвинул ящик и, достав брошь, на ладони поднёс её Диане. Она, поставив рюмку, воскликнула:

— Слава богу, нашлась! Но где?!