Опорожнив половину бутылки «казёнки», друзья стали вспоминать, сравнивая качества её и домашних собственного розлива, и сошлись на мнении, что своя лучше. На том беседа приувяла было до вопроса Семёна Ивановича: «Силыч, а што это за помощник у тебя? — и тут на его друга напала такая грусть, что сыщик забеспокоился, не обидел ли Якова Силыча, сказав что-то лишнее. Задав вопрос для выяснения, сыщик был удивлён трезвой логикой приятеля:

— Как ты мог подумать?! Ну конешно же, нет!

И Силыч продолжил:

— Ты помнишь, Семён Иванович, убийство этого злыдня Зотова? А до того помнишь слух, что кто-то будто бы надавал ему по мордасам?

Неподготовленный к настолько резкому изменению застольной темы Семён Иванович не успел даже головой кивнуть, как Силыч, скособочившись, через стол притянув к себе за воротник лицо опешившего сыщика, с астматическими паузами проговорил на ухо ошарашенному приятелю:

— Ведь это он, Серафим, надавал по мордасам Зотову!

— Да ну! — промямлил Семён Иванович, успев даже протрезветь.

А Яков Силыч, обретший твёрдость «второго дыхания», не дрогнувшей рукой вылил остатки «казёнки» в стаканы.

— Вот так-то, дружище! — и опрокинув стакан разом, похрумкав огурцом, сдвинул брови, глянул строго на приятеля, набрав полную грудь воздуха, кликнул на авось в пространство: — Серафим, сынок!

Через минуту парень сидел за столом. Ждали — чуть дальше от них, к сараям, дымил самовар. Ожидание не томило. Беседа текла о том о сём. Неторопливая. Пока Силыч, уже набравшийся по причине истёкшего времени трезвости, возьми да и не скажи, воспользовавшись доверительным отношением друг к другу, севших за один стол, такое, отчего Семён Иванович, потерявшись, не сразу нашёл себя:

— Серафим, сынок, знаю я, как оно больно — вспоминать такое, но Семён Иванович — мой друг и, я тебе уже рассказывал о нём, работает в очень серьёзном ведомстве, мы говорили раз с ним о том случае, когда убили людей и забрали много золота…

Не вникнув ещё в суть, Семён Иванович в подтверждение качнул головой, но когда Силыч продолжил:

— Хоть это уже не вчера было, но, может, што-то важное сказал Зотов о золоте?

— Да ладно! — подскочил на скамье сыщик. — А как это?

Не получив ответа, обалдевший Семён Иванович, не мигая, смотрел, ничего не понимая, переводя глаза с одного на другого, и молчал. Молчали все. Наконец Серафим проговорил севшим голосом:

— Если надо…

Кашлянув, продолжил неторопливо, подбирая слова. Тяжело, видно было, это ему давалось.

— Когда я узнал, что Зотов совершил с Алёнкой, я не сразу решил убить его…

— Боже мой! — ахнул Семён Иванович. — Так он её жених!

— Приехала она в деревню тайком как бы. Когда узнали, стали гадать, что и как. На службу поступить в богатый дом на хорошее содержание непросто. А тут — взяла да сама ушла. Я сразу почувствовал, что что-то не так. Перестала она выходить ко мне, да и от людей как бы пряталась, от подруг даже. Красивая она, моя Алёнка, а тут истаяла вся, одни глаза остались, большие, синие…

Силыч всхлипнул. Серафим, положив сжатые кулаки на стол, закрыв глаза, продолжил. Слушая со щемящим сердцем, Семён Иванович вспомнил вдруг и свою потерянную любовь, с горечью подумал: «А ему, бедолаге, хлебнуть ещё больше досталось».

— А потом дошла до деревни весть о том, что с ней в богатом доме сделали… Алёнка живёт у тётки, та добрая, с пониманием отнеслась, укорять не стала, да ведь не все такие. Деревня большая, люди разные. Когда я узнал, что с Алёнкой сделали, я ни есть, ни спать не мог, похудел весь. Долго мучился, пока не решил: не убью негодяя — не смогу жить.

Семён Иванович, слушавший, затаив дыхание, подумал почему-то, что дело-то, как видно, ещё б не кончилось, если бы Зотов жив был.

— Так вот, — передохнув, продолжил Серафим, — взял я нож, с которым ещё дед на охоту ходил, и — в город. Усадьбу я знал — несколько раз я к Алёнке приезжал. Знал, что лучше Зотова можно застать одного на большой веранде, где он по вечерам вино пил и музыку слушал. Когда стемнело, я вдоль стены пошёл к веранде, она у лестницы, а до неё — стена в две сажени. Слышу, наверху разговор какой-то. Двое на каком-то языке, чужие, и Зотов. Один чужеземец, а другой как бы по-русски повторяет. И говорит он, слов не шибко слышно, но разобрать можно. Господин Свистун говорит, что золото сразу будет увезти нельзя, риск большой, его бы где-то спрятать. Слышу, в ответ Зотов засмеялся, громко так, и говорит: «Скажи господину Свистуну: нет дураков. Сами знаем, мы его в отвалах так спрячем — ни одна собака не найдёт. Хоть сто лет ищи». — «Сто лет нельзя, — слышу, говорит переводчик, — время не терпит». А Зотов говорит: «Будем ждать, пока гарнизонных с патрулирования не уберут». Я жду. Думаю: когда же вы уберётесь? Наконец, поговорив ещё о чём-то, пошли вниз по лестнице. Я подождал немного и пошёл к лестнице. Дышу так, что кажется, задохнусь сейчас. Ноги дрожат, подкашиваются.

Семён Иванович с сожалением посмотрел в лицо Серафима. «Да уж, — подумалось, — нелегко это тебе далось, если теперь так переживаешь».

— Добрался я до лестницы, ухватился одной рукой за поручень, другой достал нож из-за ремня и как-то внутренне успокоился и стал подниматься по ступенькам. Перешагнул последнюю и вижу — Зотов сидит за столом, в руке — рюмка. Увидел меня, встал. Высокий, крупный, как медведь. Я кинулся к нему с криком. Он смелый человек был — увидел меня, но не побежал, не позвал никого на помощь. Я не помню, что кричал тогда, а когда я ткнул его ножом в живот, он повернулся в сторону и схватил руку с ножом, точно тисками. Я ножом лишь его бок зацепил, сразу я это не понял. А он повернулся ко мне спиной и другой рукой, локтем, так саданул мне по скуле, что всё закружилось вокруг меня, лязгнули зубы, и если бы он не держал меня за руку, я бы не устоял на ногах. Чтобы не упасть, я обхватил его сзади. И тут из-за дверей в зал