выскочил кто-то, оторвал меня от Зотова и сдавил так, что у меня дыхание перехватило. Голова сильно болела, но я пришёл в себя и вижу: Зотов сидит на стуле напротив меня, рукой держится за бок, а вокруг, по рубашке, расползлось кровавое пятно. Он смотрит на меня молча, а я стою, весь пустой какой-то, голова гудит, ноги ватные. «Говори, кто ты? Кто тебя подослал?» — спрашивает Зотов. И тут из-за моей спины тот, что меня держал, говорит ему: «Так это же Фёдор Павлович, Алёнкин…» — «Ах вот оно што», — не сразу сказал Зотов и замолчал. Потом говорит такое, чего я никак не ожидал: «Ты прости меня, сынок. Пьян я был. Бес попутал. Свою вину я замещу сторицей». Опять замолчал. Потом спрашивает: «Откуда он, Семён?» — «Да он из Вишенок», — отвечает Семён. Я его уже признал: он служил, со слов Алёнки, Зотову по делам разным. «Возьми, — говорит Зотов, — машину и отвези его домой». Ехали молча. Перед селом Семён повернулся ко мне и сказал: «Эх, Серафим, если б я не служил ему… Да што говорить… Счастливо дело кончилось. Повезло тебе, парень. Он слов на ветер не бросает. А Алёнка? Женись на ней, Серафим, не бросай, погубишь её. Она такая славная…» Подъехали к дому, где никто не спал: потеряв меня, тревожились. Увидев машину, дружно ответили на приветствие Семёна. Я молча прошёл в дом, закрыл за собой дверь и рухнул на постель…

Долго все молчали, пили чай с бубликами. Видели друзья: нелегко далось Серафиму откровение, но каждый думал про себя: «Всё-таки дальше-то что?» Стыдно, но интерес покоя не даёт. Не выдержал Яков Силыч:

— Серафимушка, а дальше-то што?

— Дальше? Проснулся я поздно, к обеду, должно быть. Слышу — в соседней комнате разговор. А когда разобрал, кто это, насторожился, сел на кровати. Говорили с моими отец и мать Алёнкины. Мне даже жарко стало, когда заговорил ещё кто-то. Слов я не разобрал сначала, но вспомнил — это управляющий Зотова. Я его два раза видел. Ласковый такой, он Алёнку дочкой называл. И понял разом, что прав был Семён, когда сказал, что Зотов слов на ветер не бросает. И хоть всё это время горечь днём и ночью жгла меня, почувствовал я где-то глубоко что-то лёгкое, даже радость какую-то, понял я, што очень сильно люблю я Алёнку… Мама у меня очень умная, открывает дверь и понимает сразу всё, спрашивает только: «Што им сказать, сынок?» Я не ответил ей. Плач, вырвавшийся из груди моей, сказал за меня всё. А я схватил подушку и закрыл ею лицо, штобы чужие люди не узнали о слабости моей…

Слушая это, Яков Силыч вытирал лицо большим платком, понимающе, горестно покачивал лохматой головой. А Семён Иванович подошёл к рассказу Серафима профессионально выверенно — понял: парню досталось, но он молодец, выдержал. Мелькнула было вновь мысль о собственной любовной трагедии, но он заглушил её, справедливо подумав, что Серафим, поделившись рассказом о своей беде с ними, облегчил тяжесть воспоминаний и, должно быть, дела любовные у Серафима и Алёнки закончились благополучно, свадебкой, а конец, как говорится, делу венец. И точно. Серафим, решившись поделиться тяжким грузом воспоминаний с благодарными слушателями, в том же уверенном, без раздумий темпе закончил:

— Зотов, должно быть, много денег дал и на свадьбу, и нужные вещи мы справили, и отстроились. Алёнка живёт с нами.

Помолчав, не очень охотно добавил:

— Когда Зотова убили, мы с Алёнкой были у родных в Смоленске. Меня арестовали даже, но быстро отпустили. Узнали, должно быть, што меня тогда, когда Зотова убили, в Приморске не было. Алёнка в церковь тогда пошла свечку поставить, помолиться за упокой души его. Звала меня с собой, но я не пошёл. Простил я его вроде бы, но не в глубине души как бы.

— Ну и молодец, Серафимушка, правильно поступил! — уверенным тоном поддержал Силыч.

И посмотрел на друга — нет ли возражений?

А в Семёне Ивановиче проснулся служебный зуд. Промолчав, он проанализировал сказанное Серафимом и сказал решительно:

— Вот что, Серафим! В том, что ты рассказал, могут быть элементы интереса для державы нашей.

Вспомнился ему почему-то, не с руки Корф. Семён Иванович поперхнулся, но закончил твёрдо:

— Вот. А потому я должон предоставить тебя управлению нашему!

Через некоторое время поймав на соседней улице пролётку, при полном согласии на то Серафима, они стукнулись в дверь кабинета Корфа. Исидор Игнатьевич сидел за столом, загороженный грудами бумажных папок. Семён Иванович в некотором смущении застыл у двери, подождал, пока Исидор Игнатьевич, глянув поверх очков, не сказал приветливо:

— У вас ко мне дело, Семён Иванович? Спешное?

Семён Иванович, враз осознав бесстыдство своего появления без обязательного по служебному ритуалу приглашения, вспотев разом, промямлил застенчиво:

— Я про золото Зотова… Это Серафим…

— Что?! — возопил Исидор Игнатьевич. — Серафим, ты Авдеев? Да?

Серафим молча, удивлённый и растерянный, тряхнул головой.

— А ну сели! — Корф показал рукой на стулья у свободного стола.

Сам присоединился к ним, оседлав третий.

— Серафим Иванович? Да? Помню это дело. Как же, помню. Ну рассказывай, Серафим Иванович, поподробнее, со всеми самыми малыми деталями, — сказал Исидор Игнатьевич и уставился на Серафима глубоко спрятанными маленькими глазками.

Слушал молча, не перебивая. Раз задал вопрос:

— Свистун? Да, да, похоже на него. Как же!

А Семён Иванович не слушал Серафима вообще — он до испарины на лбу напрягал мозг мыслью одной: «Кто же это — Свистун? Уж козырных я знаю всех. Может, приезжий? У Исидора Игнатьевича не спросишь — всё равно не скажет. Подожду лучше. Потом всё равно вскроется».

Выслушав, Исидор Игнатьевич положил перед Серафимом лист бумаги, сказав:

— Серафим Иванович, вы с сего часа являетесь свидетелем по делу о похищении золота с рудника «Отрадный». Предупреждаю, что детали, вопросы, в которые вы будете посвящены по ходу следствия, являются государственной тайной и разглашению не подлежат. Мерой наказания будет служить соответствующее тяжести нарушения.

Поблагодарив Серафима за патриотический поступок, Корф радостью от случившегося поделился с Семёном Ивановичем:

— Дорогой коллега! Ваша проницательность будет отмечена не только похвальной записью в вашем послужном списке, но уверяю вас,