Шрифт:
Закладка:
— А ведь какой сыщик был!
На что ответил после паузы Евгений Иванович:
— А я бы, дорогой мой друг, не спешил с выводами.
— Ты думаешь? — повернулся к нему Корф.
Есаул, не отвечая, пожал плечами. Вернулись к столу, думая каждый о своём. Исидор Игнатьевич ритмично застучал ногтями по столешнице, выстукивая слышную ему одному мелодию. Зорич прервал молчание, спросив:
— Исидор Игнатьевич, а что за облава должна состояться?
Корф, не отвечая, достучал, должно быть, куплет до конца.
— Астафьева надо брать!
— Астафьева? — удивился Евгений Иванович. — А я читал в прессе, что он ушёл на ту сторону.
Корф усмехнулся:
— Ему туда и обратно — всё равно что нам с тобой через улицу.
— А зачем Семён Иванович?
— Он единственный, кто знает Астафьева в лицо, не считая ещё одного, но тот, к сожалению, боится идти на задержание.
— Да уж, — согласился есаул. — Астафьев — это серьёзно, он такой, — вспомнив встречу с ним, о которой, слава богу, Корф в неведении.
На улицу вышли последними. Закрывая за ними дверь, дежурный посочувствовал:
— Легко одеты, господа.
Сильно похолодало. Ветер порывами срывал пожелтевшую листву, подметал улицы. Есаул натянул фуражку плотнее, Корф поднял воротник, сунул руки в поисках тепла в карманы. Добрались в тусклом свете редких фонарей до дома Зорича. У ворот Евгений Иванович придержал Корфа за руку:
— Исидор Игнатьевич, я могу дать что-нибудь тёплое, но всё равно, пока доберёшься до дома, задубеешь. Лучше оставайся у меня на ночь, скрасим вечерок, побеседуем.
— Оно, конечно, ежели, хотя, однако, всё-таки… съёрничал Корф, стуча зубами. — Ну а скажем, выпить-то у тебя найдётся али просто так?
— Обижаешь, ваша светлость!
— Ну тогда считай, что уговорил!
Евгений Иванович, засучив рукава, достал из печи, отодвинув заслонку, коротким ухватом закопчённый чугунок.
— А запах-то, господи! — умилился Корф.
Прихлёбывая деревянными ложками наваристые щи из глубоких тарелок, кивали головами одобрительно.
— Да, знала Светка, кого предложить тебе в стряпухи. Везучий ты, есаул. Скоро, значит, чревом обзаведёшься, как какой-нибудь батюшка из богатого прихода! А что в этом чугунке?
— А в этом, дорогой мой, плов. Пальчики оближешь!
— Да неужто она и с пловом на «ты»?! Ну мастерица!
— А тут не совсем так. Я ведь немало плова съел в походе в Персию, так что основная идея моя. Но Матрёна Петровна и это освоила. Хваткая она.
Выпив по кружке топлёного, с коричневой корочкой молока, распустив пояса, уселись в кресла. Разглядев на ломберном столике прислонённую к вазе с последними увядающими розами фотографию, Корф, надев очки, не сразу узнал Анну, поменявшую причёску. Она сидела в кресле, одетая в слишком короткое, как решил Исидор Игнатьевич, какое-то фривольное платьице. «Вот она, Европа, — мелькнуло в голове, — чтоб её… Димка в бескозырке, но какой-то не нашей, вроде и в матроске, с галстучком и в белых коротких штанишках, пытался усадить на колени матери ростом с самого себя, очень плохо сшитую из ткани, какой-то непонятной рыжей породы обезьяну, да так и получился на снимке с повёрнутой головой. А Александр-то — ухмыльнулся Корф — вернулся к истокам барским. Сам будучи из мещан, Исидор Игнатьевич где-то в глубине души переживал, не слишком глубоко вникая в идею равенства, какую-то ущербность своего социального статуса. А этот на месте, будто всегда был там со своими пращурами в тулупах, пахнущих овчиной, кислой капустой, прелыми лаптями, и вдруг — на тебе — белая панама, рубашка апаш, белый сюртук и уж наверняка, уверил себя Исидор Игнатьевич, в нелюбимом им грязно-синего цвета жилете, со свисающей к ширинке вульгарной толщины золотой, само собой, цепью с громоздкими брелоками.
Корф повертел фотокарточку туда-сюда, заглянул с изнанки и, не найдя ничего там интересного, поставил на место. Сняв очки, Исидор Игнатьевич, приведя рой мыслей в привычную покладистую шеренгу, прервав молчание, проговорил:
— Скучаешь?
Евгений Иванович ответил не сразу:
— Сначала — очень. Сейчас как-то свыкся, что ли. Привычка.
— А что пишет Аннушка?
— Скучает тоже. Франция отсюда казалась ей совсем не такой, как на поверку. Всё оказалось проще. Она совсем не такая, как бы салонная, как отсюда ей виделось. Французы общительны, многословны. Словом, привыкает Анна к действительности, постигает её. Димка вполне сносно задаёт вопросы «где папа?» по-русски. Но во флигеле, во дворе большого дома, живёт прислуга с детьми, и Димка большую часть дня проводит с ними. Анна лишена сословного чванства, да и Александра в этом не обвинишь. Вот Димка и пользуется свободой. Одна беда, пишет Анна: говорит на суржике, или как его там, словом, как абориген где-нибудь во французской колонии, слов из разных алфавитов — поровну. Иногда такое скажет, что «мы с Александром, — пишет, — укатываемся со смеху».
Евгений Иванович тронул задремавшего Корфа за плечо. В печной трубе на разные голоса пел ветер. В стёкла окна косой струёй забарабанил начинающийся ливень.
— Просыпайся, ваша милость, — засмеялся Зорич, — а то проспишь царствие небесное. Перебирайся на диван, я там тебе постелил. Покойной ночи!
* * *«Самая пора! — распахнув калитку, подумал сыщик: его приятель посреди двора готовил дрова на зиму. На земле врассыпную валялись уже с десяток отпиленных чурбаков, а он, удивился Семён Иванович, тянул и тянул на себя ручку пилы, похоже, не уставая даже. Стоявший по другую сторону козел высокий парень, увидев сыщика, бросив пилить, сказал что-то Якову Силычу. Через минуту уже закадычные друзья сидели на лавках вокруг вкопанного в землю стола, в куще кустов черёмухи. Вдвоём, а приглашённый в компанию парень, оказавшийся дальним родственником хозяина, привел друзей в замешательство, сказав, что он не пьющий и пить не будет, однако уступил просьбе Якова Силыча, пригубив за его здоровье, вернулся
