– Ты убила того, кого не должна была убивать, матушка, – проговорил он наконец, весь дрожа. – И теперь тебе придется умереть от руки того, кто не должен убивать тебя.

Он взмахнул мечом, и Клитемнестра упала на распростертого Эгисфа, словно принимающего ее в объятия. Пилад осторожно вынул окровавленный меч из руки друга:

– Пойдем, Орест. Аполлон велел тебе вернуться в Дельфы для очищения сразу после того, как все свершится. Увенчай голову лавровым венком, возьми в руку лавровую ветвь, как положено просителю, который обращается к лучезарному богу. Так тебя не постигнет в пути никакая беда.

Но Орест уставился в пространство и словно не слышал друга.

– Боже, помоги мне! – закричал он. – Они уже здесь – мерзкие твари с гноящимися глазами и змеями вместо волос! Вот они, облизывают губы, жаждут моей крови!

Орест показывал на подбирающихся к нему чудовищ, но Пилад никого не видел. Наконец он вытащил рыдающего друга из дворца и повел к подножию холма. Там, на поляне, он отломил несколько веток лавра, сплел венок и вытолкнул Ореста на дорогу к Дельфам, по которой они еще только вчера пришли в Микены. Сам же он вернулся во дворец – выполнять данное Оресту обещание жениться на Электре.

{125}

Суд в Афинах

Голодный, растрепанный, с безумными глазами, Орест явился в Дельфы и, едва забрезжил рассвет, принялся карабкаться по тропе в гору. Пробежав через портик храма Аполлона, он ринулся прямо во внутренний зал. Там он увидел омфал – камень, которым когда-то подменили младенца Зевса и подсунули на съедение Крону. Потом этот камень, извергнутый Кроном, Зевс поместил в Дельфах, и с тех пор он олицетворял пуп земли, центр мироздания. К нему и бросился в отчаянии Орест и обхватил его обеими руками. Пока он касается омфала, никакое зло его не тронет. Он успел вовремя: через несколько мгновений мерзкие создания, которые преследовали его всю дорогу от самых Микен, с лязгом и грохотом ворвались в храм, скрежеща зубами от досады. Увидев Ореста, припавшего к омфалу, они уселись ждать. Рано или поздно юноша заснет и отпустит камень.

Этими кошмарными созданиями были эринии, рожденные на заре времен от упавших на Землю кровавых капель из отсеченных гениталий Неба. Их обязанностью – и забавой – было карать людей, предавших узы крови. Ореста, ставшего их добычей после проклятия Клитемнестры, они намеревались затравить сперва до умопомешательства, а там и до смерти. Но жрицы, пришедшие поутру открывать храм, увидели скорчившихся около алтаря эриний и позвали на помощь самого Аполлона. Он явился без промедления – с поросенком под рукой, с Гермесом под руку, – смежил веки эриний сном и обратился к Оресту:

– Я одолел этих отвратительных старых дев, но долго они не проспят. Так что давай поскорее – сядь вот здесь, передо мной. Кровью этого поросенка, которому я перерезаю горло над твоей головой, я очищаю тебя от скверны убийства твоей матери. Замечательно. Отныне для всех, кроме эриний, ты чист. Теперь мчись со всех ног в Афины и отдайся на милость моей сестры, покровительницы города, – о дальнейшей помощи проси ее. Гермес, ты будешь ему проводником и хранителем. Показывай ему дорогу и заботься о том, чтобы не нарушались утвержденные Зевсом права просителя.

Едва Орест вышел из храма, в зал через щель в полу просочился дух Клитемнестры. На саване все еще проступала кровь, лицо перепачкано землей после поспешного погребения: неотмщенную царицу не пускали в Аид, и ей оставалось только болтаться неприкаянно между жизнью и смертью. Ее призрак обрушил на эриний град упреков и насмешек за то, что они так легко уступили Аполлону. Эринии лишь храпели и поскуливали во сне, но в конце концов проснулись – и обнаружили, что добыча ускользнула. Тогда они стали браниться на Аполлона и Гермеса, возмущаясь тем, что младшие боги совсем не чтят порядки, утвержденные в начале времен, когда Земля высвободилась из-под навалившегося на нее супруга и поручила им, эриниям, оберегать узы крови.

Эринии понеслись в Афины, где нашли Ореста в полном одиночестве на акрополе рядом со статуей богини, к которой он прижимался всем телом так же крепко, как до того прижимался к омфалу. С радостным клекотом они принялись кружить рядом в безумном танце, нараспев читая заклятье, которое рассеет разум жертвы и сгноит тело. Они пели о необходимости ставить превыше всего родителей и сестер с братьями, даже если это означает пресечение рода. Они пели о своем праве добиваться справедливости хотя бы и ценой жалости и сострадания. Пели о казнях – обезглавливании, побивании камнями, оскоплении, сажании на кол. Они сладко вздыхали в предвкушении пира, который устроят себе, когда Орест наконец окажется в их когтях. Но тут явилась Афина и положила конец веселью. Выслушав Ореста и эриний, она объявила:

– Орест – мой проситель, а просителей я должна защищать. Эринии же защищают узы, которые тоже достойны того, чтобы их чтили. Даже мне, богине, в одиночку трудно будет разрешить эту дилемму. Поэтому я созываю суд присяжных, как он будет называться отныне: двенадцать граждан моего города выслушают доводы сторон и признают обвиняемого виновным или невиновным.

Аполлон подоспел как раз к началу слушаний и предложил – раз уж именно его оракул повелел Оресту убить Клитемнестру – выступить в защиту деяний, которые теперь вменяют в вину Оресту. Афина кивнула в знак согласия.

Первыми держали речь эринии. Они утверждали, что долг ребенка перед матерью важнее долга перед отцом, поскольку в теле матери он растет и из него рождается. Если приходится выбирать между родителями, предпочтение должно отдаваться матери. Затем высказался Аполлон, изложив точку зрения прямо противоположную: мать, утверждал он, никакой не родитель, а лишь вместилище, в котором созревает семя, помещенное в него истинным родителем – отцом. В доказательство он привел саму Афину, рожденную из головы отца без всякого участия матери – по крайней мере, так представил дело Аполлон, беззастенчиво вымарав из этой картины Метиду.

Голоса судей разделились, решающее слово осталось за Афиной. И она оправдала Ореста, поддержав утверждение Аполлона насчет преимущества, остающегося за отцом. Орест поблагодарил богов и, наслаждаясь свободой, отправился домой в Микены. Эринии же, наоборот, никуда уходить не собирались и засели на акрополе. Разъяренные решением Афины, они клялись наслать мор на ее город и травить посевы, скот и людей, пока все не пожухнет, не почернеет и не сгниет.

Афина пристально изучила свои ногти.

– Я единственная из детей Зевса знаю, где он хранит ключи от ларца с молниями, – сообщила она ровным голосом. – Пояснения нужны, дамы? – Она посмотрела эриниям в глаза. – Но думаю, мы обойдемся без этих крайностей. Давайте договоримся: вы прямо сейчас проваливаетесь под землю и устраиваетесь в святилище, которое я для вас подготовила в пещере под городом, а я забочусь о том, чтобы Афины никогда не забывали, какими милостивыми вы можете быть, если захотите. На ваш алтарь будут приносить дары перед свадьбой и после рождения детей. Вы по-прежнему сможете карать преступников, если будет необходимость, но, может быть, вы сотворите больше добра, если будете… добрее?

– То есть нам будут поклоняться? Нас будут уважать? Даже почитать?

– Непременно! Если мои граждане будут видеть в вас благодетельниц. И звать вас тогда станут не эриниями, а эвменидами – милостивыми.

Переглянувшись, эринии кивнули, качнув змеями на головах. А потом погрузились в скалу акрополя, удаляясь в свой новый дом.

{126}

Елена и Менелай

Пути Агамемнона и Менелая разошлись, когда греческий флот отплыл из Трои, – каждый из царей-полководцев отправился со своими кораблями домой. Менелая долго носило по морям: до Спарты он добрался лишь через восемь лет после окончания войны. Много необычайного повидал он в этом трудном плавании и много чудесных даров получил от тех, кто ему повстречался. Но ни один из этих даров ни в какое сравнение не шел с полученным в Египте.

Когда корабли Менелая догребли до Канопа, расположенного в устье Нила, с первого взгляда было видно, что море их треплет уже давно.