забрать этот лук, используя Неоптолема как приманку для приготовленной им ловушки. Когда-то Ахилл с Филоктетом были близкими друзьями, так что, рассудил Одиссей, если раненый герой кого-то к себе и подпустит, то Ахиллова сына. Он подробно объяснил юноше роль, которую тому предстояло сыграть: Неоптолем должен притвориться, что возвращается домой из-под стен Трои смертельно обиженный на греческих военачальников за то, что отдали отцовские доспехи Одиссею. Хитроумный царь Итаки полагал, что, подружившись с Филоктетом на почве общей ненависти к греческим предводителям, Неоптолем обманом заманит обладателя оружия на корабль, якобы идущий в Фессалию.

Однако Одиссей просчитался. Завоевать доверие Филоктета Неоптолему удалось – Филоктет даже отдал юноше на хранение свой огромный лук, укладываясь спать, – однако неискушенному Неоптолему обман давался тяжело, и он, усовестившись, во всем признался. Тогда Одиссей выскочил из укрытия и попытался силой загнать Филоктета на корабль, но герой сопротивлялся. А Неоптолем, приняв сторону Филоктета, был готов стоять за него грудью против Одиссея.

И вдруг с небес спустился сам Геракл. Он велел Филоктету отправляться в Трою, вооружившись героическим луком, а Неоптолему – сопровождать его. Там, обещал Геракл, рану Филоктета исцелит сам Асклепий. И когда Филоктет отомстит за Ахилла, убив Париса, его провозгласят величайшим из ныне живущих греческих воинов. Промчавшись, будто ураган, по полю боя, сын Ахилла и друг Ахилла переломят ход войны в пользу греков. Филоктет и Неоптолем послушно поплыли в Трою, и все произошло именно так, как предсказал Геракл.

Третьим условием, которое, согласно Гелену, предстояло выполнить грекам, чтобы взять Трою, было похитить Палладий, древнее изображение Афины, упавшее с неба вскоре после основания города. Много лет оно служило Трое оберегом. Пробраться в город и разведать местность, чтобы потом сообща наметить дальнейшие действия, вызвался Одиссей. Приказав рабам избить себя до синяков, он оделся в лохмотья, проковылял через городские ворота и побрел по улицам, зорко подмечая все что нужно.

Однако и в городе нашлись люди не менее зоркие. Мнимого нищего заметила Елена и зазвала к себе в покои за милостыней, а там призналась, что разоблачила его, но тут же клятвенно заверила, что ей нужно только одно – бежать из Трои и вернуться в Грецию. Ради этого она подсказала ему, как украсть Палладий. Ночью Одиссей с Диомедом прокрались в Трою через канализацию и осуществили задуманное.

Все три оглашенных Геленом условия были выполнены, и греки думали, что уж теперь-то наконец овладеют городом. Но бои по-прежнему шли под стенами. Тогда военачальники поняли, что придется снова действовать хитростью.

{120}

Конь

В брюхо гигантского коня почти не проникал свет, плотники подогнали доски безупречно – ни зазора, ни щелочки. Неудивительно, думал Менелай, они как-никак корабелы, в этот треклятый поход отправились, чтобы было кому чинить корабли, но за те годы, что тянется война, чего только им не поручали… Так что, когда Одиссей изложил свой план, они обрадовались случаю показать свое подлинное мастерство.

Менелай попытался вглядеться сквозь тьму туда, где сидел Одиссей в тот момент, когда плотники приладили последнюю доску, окончательно лишив их света дня. О, кажется, Одиссей блеснул глазами в ответ! Да нет, мерещится, конечно. Менелай прекрасно понимал, что, проведя день с лишним в этом гробу, он уже не ориентируется в пространстве, а значит, невидящий взгляд сверлит сейчас кого-нибудь другого, не Одиссея. Или просто пустоту. Усталость заглушила все чувства, кроме одного, и теперь запах страха, пота и дряни более едкой, чем страх и пот, давил хуже темноты.

ДЕРЕВЯННЫЙ КОНЬ{14}

Время от времени до него доносились звуки, позволявшие догадываться о происходящем снаружи. Сначала троянцы обнаружили коня, которого оставили на берегу греки. «Подарок богов?» – гадали они. «Стенобитная машина?» – «А почему они его с собой не увезли?» – «Да такая громадина ни на один корабль не влезет». А потом Синон, сообщник греков, заранее избитый, чтобы при виде него слезы на глаза наворачивались, вышел из кустов и сказал, как его научили: «Эти твари – греки – оставили его в жертву Афине, чтобы она помогла им благополучно добраться домой. Они и меня хотели принести в жертву, но я чудом ускользнул. Боялись, конечно, что вы эту страхолюдину в город затащите – и тогда им удачи не видать, но понадеялись, что неохота вам будет возиться с такой махиной».

Потом послышалась приглушенная перепалка, а потом в круп коня с тошнотворным треском вонзилось копье. «Бойся греков, даже дары приносящих!» – ударил по ушам раскатистый голос. Судя по всему, Лаокоон. Сколько раз за десять лет слышал Менелай этот повелительный рык на поле боя – и волну издевок или одобрительных возгласов в ответ. А потом вдруг раздались крики ужаса. «Смотри, там, в море! – донеслось до Менелая. – Это змеи!» – «Дети, мои дети!» – громыхал Лаокоон, перекрывая все остальные вопли, пока его бас не превратился в неразборчивый истошный хрип, тоже хорошо знакомый Менелаю: так порой хрипели сраженные воины, корчась в пыли. Толпа потрясенно умолкла.

Затем за деревянной стенкой заспорили снова, но так сумбурно и невнятно, что Менелай почти ничего не разобрал. В конце концов конь качнулся вперед – они покатились, хотелось бы надеяться, к городским воротам, а не на какой-нибудь утес, откуда коня спихнут в море со всеми в нем засевшими. Но вот колеса загрохотали по мостовой, и у Менелая отлегло от сердца, а еще чуть погодя пол накренился – передняя часть корпуса задралась вверх, и сидящим внутри пришлось из последних сил держаться, чтобы не покатиться к хвосту, выдавая себя бряцанием оружия. Скрипя осями, конь со своим тайным грузом вкатился в Трою.

Этим вечером троянцы праздновали, как им казалось, победу. Десять лет горя и нужды, переизбытка похорон и отчаянной нехватки еды – и вот чудовищная война наконец закончилась. Они пели и плясали, ели и пили, уничтожая тщательно рассчитанные припасы. Они принесли в жертву богам отощавших коз, которых в мирное время давно зарезали бы, а в войну берегли ради редких капель молока и жалких крох сыра. Они обмотали шею коня шерстяными повязками, а у массивных ног жгли благовония, будто и его причисляли к богам.

Затаившиеся внутри коня сидели бесшумно – если не считать того жуткого момента, когда кто-то из богов надоумил Елену встать прямо под люком в брюхе коня – как нарочно, как будто она знала, что там есть люк, – и коварно взывать к военачальникам по очереди голосами их жен. Она едва не сгубила всю затею: голоса получились так похожи, что некоторые из полководцев затряслись в беззвучных рыданиях. Сидящим рядом пришлось больно щипать своих товарищей за руку, чтобы вернуть к действительности. Наконец Елена со смехом удалилась.

Дождавшись, когда следом за ней стихнет и погрузится в сон вся Троя, Синон прокрался к коню и выбил условленную барабанную дробь на его ноге. Менелай открыл люк и спустился по веревке на троянский акрополь. За ним вылезли остальные – Одиссей последним. Синон прошествовал к воротам, которые по-прежнему стояли распахнутыми, дошел до берега и факелом подал сигнал флоту, скрывавшемуся за соседним островом Тенедос. Гребцы налегли на весла, корабли двинулись сквозь темноту назад к Трое.

Перебить троянцев не составило труда – многие и так валялись в беспамятстве после ночной попойки и гуляний. А вот с царской семьей пришлось повозиться; прочих троянских женщин и детей тоже удалось собрать не сразу.

Еще кое-кто упорно не давался им в руки. Менелай, в очередной раз обдумывая, как поступит с Еленой, когда наконец до нее доберется, решил, что лучше будет расправиться с ней здесь, в Трое. Он не представлял, как они снова смогут жить вместе и восседать в Спарте бок о бок на соседних тронах. Лучше без царицы вообще, чем царица, которой плюет в спину вся страна. И воспитывать дочь – сколько ей сейчас? одиннадцать, двенадцать? – ей уже не доверишь. Каким примером она будет девочке? Да что там, даже просто пустив эту потаскуху обратно в дом, он