приготовления против Австро-Венгрии, а французское правительство приветствовало их действия со стороны, немецкое правительство проявило замечательную сдержанность – резервистов не призвали, призывников демобилизовали в положенные сроки, пробная мобилизация не проводилась[1047]. Но с середины ноября, когда стали очевидны масштабы военных приготовлений России, беспокойство немецкого командования стало нарастать. Особенно тревожной была отмена русскими демобилизации призывников старшего возраста, что резко увеличило численность войск на польском выступе вдоль немецкой границы. И эти опасения подпитывались разведданными из различных мест и источников, согласно которым преобладающим настроением среди высших эшелонов командования российской армии была уверенность, что конфликт с Австрией неизбежен и что «лучшее время для удара – это настоящий момент»[1048].

Обеспокоенный этими предзнаменованиями и перемещением войск по обе стороны галицийской границы и стремясь опровергнуть впечатление, будто Германия больше не заинтересована в защите Австро-Венгрии от региональных угроз, канцлер Германии Теобальд фон Бетман-Гольвег произнес десятиминутную речь в рейхстаге 2 декабря 1912 года. Это было некое подобие – в более сжатой форме и в более умеренном регистре – той речи, которую Ллойд Джордж произнес в Мэншен-хаусе в июле прошлого года. Канцлер начал с замечания, что Германия до настоящего времени «использовала свое влияние для локализации войны» и что «до сих пор война фактически локализована» – это наблюдение, вызвало одобрительные возгласы в зале. За этим последовало тщательно сформулированное предупреждение:

Если – чего, я надеюсь, не произойдет – возникнут неразрешимые трудности, исполнение своих притязаний будет делом держав, непосредственно участвующих в данном конкретном конфликте. Это касается наших союзников. Если, претворяя в жизнь свои интересы, они, вопреки всем ожиданиям, подвергнутся нападению третьей стороны и, таким образом, обнаружат, что само их существование находится под угрозой, мы, верные своему союзническому долгу, должны занять твердую позицию и решительно встать на их сторону. (Приветственные крики правых и национал-либералов.) В этом случае мы должны будем встать на защиту нашей позиции в Европе и защиту нашего собственного будущего и безопасности. (Аплодисменты правых.) Я убежден, что, если мы будем следовать такой политике, за нами будет стоять весь народ. (Восторженные крики.)[1049]

Газета Times, опубликовавшая на следующий день текст выступления, не нашла в словах канцлера ничего «нового или сенсационного». «Было совершенно ясно, – писал берлинский корреспондент газеты, – что Германия одновременно желает мира и следует [т. е. преследует] эту цель»[1050]. Эдвард Грей видел эту ситуацию совсем по-другому. Совершенно неожиданно он вызвал к себе германского посла графа Лихновского и сообщил ему, что в случае войны между Германией и франко-российским союзом, Великобритания, с большой долей вероятности, вступит в войну на стороне врагов Германии. Сообщение Лихновского о его разговоре с Греем вызвало панику в Берлине или, точнее, у кайзера, всегда чувствительного к сигналам из Лондона, который заявил, что усмотрел в предупреждении Грея «моральное объявление войны»[1051]. Глубоко потрясенный, Вильгельм приказал Мольтке, Тирпицу, начальнику штаба Адмиралтейства Геерингену и начальнику военно-морского кабинета адмиралу Мюллеру явится к нему в Королевский дворец на экстренное совещание в 11.00 в воскресенье 8 декабря. Встреча началась с воинственного бахвальства кайзера: Австрия должна занять жесткую позицию в отношениях с Сербией (чьи войска в это время все еще находились в Албании), а Германия должна поддержать ее в случае нападения России. Если это произойдет, кричал кайзер, Германия направит основную ударную силу своей армии на Францию и будет использовать свои подводные лодки чтобы топить британские военные корабли. Ближе к концу последовавшей дискуссии он призвал военно-морской флот ускорить темпы строительства подводных лодок, потребовал, чтобы «больше давали заявлений через прессу, чтобы повысить популярность войны против России», и поддержал наблюдение начальника Генерального штаба Хельмута фон Мольтке о том, что «война неизбежна и чем скорее, тем лучше»[1052].

Историки расходятся во мнении относительно значения этого – как иронично назвал его Бетман, которого на него не пригласили, – «воинственного совета». Некоторые утверждали, что военный совет в декабре 1912 года не только выявил сохраняющуюся центральную роль кайзера в процессе принятия решений, но также заложил основу для всеобъемлющего военного плана, который включал постановку военно-морского флота, армии, экономики Германии и немецкого общественного мнения на военные рельсы в связи с подготовкой к развязыванию заранее спланированного конфликта[1053]. Другие рассматривали встречу как рефлекторный ответ на международный кризис, отвергая утверждение о том, что с этого момента военное и политическое руководство Германии начало отсчет времени до запланированной европейской войны. Кто прав? Нет никаких сомнений в воинственности высказанных на совете предложений, и очевидно, что кайзер в тот конкретный момент был готов поддержать самые агрессивные взгляды своих командиров. С другой стороны, встреча по факту не запустила обратный отсчет до превентивной войны. В единственном отчете очевидца этого «военного совета», которым мы располагаем, дневнике адмирала Мюллера, его комментарии заканчиваются замечанием, что его результат оказался «практически нулевым». За совещанием не последовало ни национальной пропагандистской кампании, ни каких бы то ни было согласованных усилий по постановке немецкой экономики на военные рельсы[1054]. Ключевой фигурой спектакля от 8 декабря оказался не Вильгельм, а Бетман, который впоследствии «поставил кайзера на его место» и «обнулил» решения, принятые на конференции[1055]. Военный совет от 8 декабря так и остался лишь эпизодом: к началу января ощущение кризиса в Берлине рассеялось, и Вильгельм успокоился. Бетман отговорил его от планов по расширению военно-морской программы, ускоренное строительство новых подводных лодок, которого требовал кайзер, так и не было запущено, и когда в апреле-мае 1913 года на Балканах разразился новый кризис из-за сербско-черногорской оккупации албанского города Скутари, было очевидно, что Вильгельм по-прежнему настроен против любых действий, которые чреваты риском развязывания войны[1056].

Гораздо более важным, чем декабрьское совещание в Новом дворце, было принятое в ноябре решение начать беспрецедентное наращивание военной мощи Германии в мирное время. Корни законопроекта об армии 1913 года лежат в беспокойстве по поводу ухудшающегося положения Германии в области военной безопасности, усугубляемом тревогой по поводу поведения России в балканском кризисе. В подробном меморандуме от декабря Мольтке презентовал амбициозную программу увеличения и модернизации вооруженных сил. Он утверждал, что если начнется война, вполне вероятно, что Германия столкнется с конфликтом на двух фронтах: против Франции и против России, в котором она сможет рассчитывать лишь на минимальную помощь со стороны Австрии и не получит никакой помощи со стороны Италии. Если, что представлялось весьма вероятным в свете предупреждения Грея от 3 декабря, Британия тоже вступит в войну, силы, которые Германия сможет выставить на западном фронте, будут на 192 пехотных батальона меньше, чем у Великобритании, Франции и Бельгии вместе. И Россия больше не была ничтожной величиной – ее могущество росло из года в год[1057]. Во время выступлений на секретных заседаниях бюджетной комиссии рейхстага в апреле генералы рисовали мрачную картину перспектив Германии. Они видели мало шансов на мирное урегулирование в условиях нынешнего положения Германии и скептически оценивали шансы немецкой армии на успех. К 1916 году русские будут обладать необратимым военным превосходством. Французы уже обладали превосходством в стратегических железных дорогах, времени мобилизации и развертывания – тогда как у немцев в 1913 году было тринадцать железнодорожных линий к границе, у Франции – шестнадцать, каждая из которых была двухпутной, с развязками для объездов петель, станций и пересечений[1058].

После длительного торга вокруг финансов и деталей, новый военный закон вступил в силу в июле 1913 года. Армия мирного времени выросла на 136 000 человек, до 890 000 солдат и офицеров. Тем не менее это по-прежнему не решило проблемы Германии в области военной безопасности, поскольку увеличение ее военной мощи вызвало соответствующий рост расходов на вооружения во Франции и России, что быстро нейтрализовало достигнутое Германией равновесие. Во время первого цикла гонки вооружений темп задавали русские; теперь это были немцы. Немецкий Закон об армии 1913 года имел решающее значение для принятия во Франции в августе 1913 года Трехлетнего закона. А в России немецкий Закон об армии, плюс настойчивые призывы Франции к увеличению военных расходов, запустили программу перевооружения, известную как «Большая программа». В марте 1913 года царь утвердил огромный бюджет на развитие артиллерийских и прочих