англо-германская разрядка продолжилась. Лишь в свете более поздних событий стало ясно, что неудача в достижении морского соглашения была исторически значимой. Осенью 1912 года, когда разразился балканский кризис, министр иностранных дел Германии Кидерлен-Вехтер предложил Гошену, британскому послу в Берлине, скоординировать действия, чтобы не допустить попадания своих держав во враждебные лагеря. Грей, со своей стороны, сообщил Бетману, что он желает «тесного политического сотрудничества» Германии с Великобританией[1024]. Великобритания и Германия объединились для организации конференции послов, которая проходила в Лондоне с декабря 1912 по июль 1913 года. Обе державы помогали найти компромиссные решения самых острых проблем, возникших в результате Первой балканской войны, и призвали к сдержанности своих партнеров по блоку – Россию и Австрию[1025].

Конечно, в игре были скрытые мотивы. Министр иностранных дел Ягов, который подхватил германскую внешнюю политику, когда Кидерлен внезапно скончался в декабре 1912 года, надеялся, что продолжение сотрудничества на Балканах перевесит зависимость Великобритании от держав Антанты, открыв Лондону глаза на агрессивность российской политики в регионе. Грей надеялся, что немцы продолжат сдерживать австрийцев и тем самым не позволят региональным конфликтам на Балканах угрожать миру в Европе. Но ни одна из сторон не была готова внести какие-либо существенные изменения в стратегии своих блоков. Англо-германская «балканская разрядка» сработала в значительной степени потому, что она была сосредоточена на том районе (Балканский полуостров), где ни одно из двух государств не имело на кону фундаментальных интересов. Она также целиком зависела от нежелания Австрии и России вступать в войну. В целом это было ненадежное положение без значимого внутреннего содержания, которое могло существовать только до тех пор, пока не возникало серьезной угрозы миру.

Мы могли бы сказать, таким образом, что возможность разрядки ограничивалась прочностью блоков альянса на разрыв. Это достаточно верный взгляд, за исключением того, что он подразумевает, что блоки альянса были прочными и непоколебимыми элементами международной системы. Но стоит отметить, насколько при этом хрупкой и нестабильной ощущали существовавшую систему альянсов многие ключевые политики, ответственные за принятия решений. Австрийцы периодически опасались, что немцы вот-вот урегулируют свои разногласия с Россией и бросят своих союзников на произвол судьбы, и под этим беспокойством было некоторое основание, поскольку данные свидетельствуют о том, что политика сдерживания Германии по отношению к Вене в период с 1910 по 1913 год только воодушевляла русских на Балканах, не принося никаких выгод с точки зрения безопасности в качестве компенсации[1026]. Пуанкаре увидел в бесполезной встрече двух императоров в Балтийском порту зловещий предвестник российско-германского партнерства на Балканах и в проливах. Весной 1913 года в Париже даже возникло раздражение в связи с «заигрыванием» между Сент-Джеймсским и Берлинскими дворами, поскольку французы подозревали короля Георга V в стремлении к установлению более теплых отношений с Германией[1027]. Для сэра Джорджа Бьюкенена, британского посла в Санкт-Петербурге, малейшего свидетельства потепления между Веной и Санкт-Петербургом было достаточно, чтобы вызвать в воображении ужасающую перспективу того, что Россия откажется от Антанты и объединит свои силы с Германией и Австрией, как это было в прошлом, во времена лиги трех императоров 1870-х и 1880-х годов.

В случае британо-российских отношений, опасения по поводу перспективы потери могущественного друга были многократно усилены страхом получить могущественного врага. В течение последних трех лет перед началом войны старая геополитическая напряженность между Россией и Великобританией снова стала выходить на первый план. Проблемы были на всем протяжении китайской и центральноазиатской границы, от Тибета и Внешней Монголии до Туркестана и Афганистана, но наиболее острой из них стала Персия. К лету 1912 года вооруженное проникновение русских в Северную Персию поставило под сомнение возможность продолжения англо-русской конвенции в ее существовавшем виде. Еще в ноябре 1911 года Грей предупредил графа Бенкендорфа, русского посла в Лондоне, что вскоре он может быть вынужден публично «дезавуировать» активность России в Персии и что Россия ставит под угрозу будущее Конвенции[1028]. И этот вопрос вызывал интерес не только в министерстве иностранных дел, но и в кабинете министров, парламенте и прессе. Когда Сазонов и Грей приехали в Балморал в сентябре 1912 года для переговоров, посвященных главным образом персидскому вопросу, российского министра встречала толпа протестующих демонстрантов. Страх за британское имперское будущее в сочетании с традиционной русофобией либералов и британской прессы образовывал гремучую смесь. И острота этих опасений не спадала в течение 1913-го и начала 1914 года. В письмах от февраля и марта 1914 года послу Бьюкенену в Санкт-Петербург Грей гневно прокомментировал планы России построить стратегическую железную дорогу через Персию и вплоть до индийской границы. Русские начали теснить британские торговые интересы в Персии, даже в пределах зоны, отведенной Британии согласно условиям Конвенции. Ситуация вдоль границы с Китаем была едва ли более обнадеживающей: в 1912–1913 годах в донесениях британских агентов сообщалось, что русские ведут «необычную военную активность» между Монголией и Тибетом; они докладывали о поставках российских винтовок, проходящих через Ургу в Лхасу, и о российских бурятских «монахах», которые обучали тибетскую армию, в то время как русские продвигались вперед в китайский Туркестан, чтобы занять укрепленные позиции всего в 150 милях от британского гарнизона в Сринагаре[1029]. Россия, казалось, выжидала подходящей возможности, чтобы вторгнуться в Индию[1030].

Эти предполагаемые угрозы вызвали серьезные разрывы в политической ткани, которую плело министерство иностранных дел. В глазах Грея досадное поведение русских усиливало ценность англо-германской разрядки на Балканах. Невозможно было не удивиться тому, насколько легко сотрудничали британские и немецкие дипломаты, как раз в тот момент, когда авантюрный балканский зигзаг Сазонова вызывал раздражение британских партнеров России. И в этих взглядах Грея поддерживал его давний личный секретарь Уильям Тиррелл, человек, который виделся с министром иностранных дел больше, чем любой другой его сослуживец. Ранее Тиррелл поддерживал «антинемецкую политику», но позже он стал «убежденным сторонником взаимопонимания»[1031]. Привлекательность этого варианта, несомненно, подкреплялась осознанием того, что, поскольку Германия проигрывала гонку военно-морских вооружений, главная угроза, которую представлял Берлин, «утратила свою остроту»[1032]. Возврат к более гибкой политике обещал как заглушить русофобские аргументы радикальной оппозиции, так и подмочить порох тех, чьим лозунгом было «Грей должен уйти», видевших во враждебности к Берлину министра иностранных дел ненужную угрозу британской независимости и европейскому миру.

Но этот вариант оставался несбыточным до тех пор, пока риски потери лояльности России не компенсировались бы преимуществами от более тесного сотрудничества с Германией. До тех пор пока не был бы достигнут этот переломный момент – а в 1913–1914 годах это не казалось неизбежным – аргументы в пользу умиротворения России и противодействия Германии продолжали иметь больший вес. Россия была гораздо более опасным противником в 1913 году, чем в 1900 году, особенно если смотреть на нее через ту же призму, через которую видели ее британские политики, которые, как и их французские коллеги, разделяли чрезвычайно преувеличенную оценку российской мощи. В период между Русско-японской войной и июльским кризисом 1914 года, несмотря на множество доказательств обратного, британские военные атташе и эксперты представляли то, что в ретроспективе кажется абсурдно позитивным изображением русской военной доблести[1033]. В сентябре 1909 года генерал сэр Ян Гамильтон, который в качестве бывшего военного атташе японских войск в Маньчжурии наблюдал за действиями русской армии, сообщил, что за это время произошли огромные улучшения. Благодаря «необычайному прогрессу» в овладении тактикой «огонь и маневр», российские войска теперь можно было охарактеризовать как «лучших бойцов и более опытных солдат, чем немцы». Поскольку Гамильтон присутствовал также и на немецких маневрах, к его словам отнеслись с уважением[1034].

В сознании некоторых ключевых политиков в Лондоне угроза со стороны России все еще превосходила угрозу со стороны Германии. «Чего боятся наши люди, – признал высокопоставленный чиновник министерства иностранных дел в начале декабря 1912 года, когда первый албанский кризис был в разгаре, – так это того, что Германия явится в Санкт-Петербург и предложит сдерживать Австрию, если Россия покинет Антанту. В этом реальная опасность ситуации, а не в конфликте держав. Мы искренне опасаемся, как бы в суматохе кризиса Россия не выступила на стороне [Тройственного] союза»[1035]. В глазах Николсона безопасность Британии и Британской империи по-прежнему опиралась на англо-российское соглашение, которое он хотел видеть превращенным