в главе 4, снова начали давать о себе знать: Пишон присоединился к доминирующей группировке послов и их союзников в Централи. Следствием этого стал временный откат в сторону более миролюбивого – или, по крайней мере, менее непримиримого – отношения к Берлину. Когда в декабре 1913 года Пишон покинул свой пост в правительстве Барту, Пуанкаре стал искать подходящую марионетку на замену. Новый премьер-министр и министр иностранных дел Гастон Думерг перед вступлением в должность обязан был согласиться, что он будет поддерживать Трехлетний закон и внешнюю политику Пуанкаре. Президент выразил надежду, что Думерг, не имеющий какого-либо опыта в международных отношениях, будет вынужден подчиняться ему по всем важным вопросам. Но эта тактика имела неприятные последствия, поскольку, хотя Думерг был стойким сторонником союза с Россией, он также работал против Пуанкаре, назначив главного соперника последнего, Жозефа Кайо, министром финансов и постепенно отстраняя президента от обсуждения внешней политики[985].

У Пуанкаре все еще были могущественные и беспринципные враги. Насколько он уязвим для их политических махинаций, стало ясно в мае 1913 года, когда в кабинете министров разразился кризис из-за перехваченных дипломатических телеграмм, содержавших секретные переговоры между президентом и иерархами католической церкви. Весной 1913 года Пуанкаре и Пишон вступили в эти переговоры в надежде обеспечить избрание на папский престол преемника, который поддерживал бы Францию. Это могло бы показаться достаточно безобидным, учитывая заинтересованность Франции в укреплении влияния над своими религиозными протекторатами в Леванте, но контакты подобного рода между высокопоставленным республиканским политиком и католической церковью являлись делом величайшей деликатности во Франции до 1914 года, где антиклерикализм был, по умолчанию, одной из основ политической культуры. Обсуждения держались в полной тайне, чтобы лишить радикалов и их союзников боеприпасов для антиклерикальной кампании. Но в апреле и мае 1913 года Sûreté[986] министерства внутренних дел перехватило и расшифровало три телеграммы от итальянского посла в Париже, касающиеся переговоров между Пуанкаре, Пишоном и Ватиканом. 6 мая Луи-Люсьен Клоц, министр внутренних дел, представил телеграммы на заседании кабинета министров. В последовавшей за этим перебранке Пишон пригрозил уйти в отставку, если перехват и утечка телеграмм продолжатся. Перехваты прекратились, но ущерб был нанесен, так как этот конфиденциальный материал потенциально мог быть использован в будущем недобросовестными конкурентами, чтобы опорочить Пуанкаре как «клерикала», непригодного для государственной службы.

У проблемы был и другой, личный аспект: Пуанкаре заключил брак со своей супругой Генриеттой – кстати, дважды разведенной – на строго гражданской церемонии, как и ожидалось от высших должностных лиц в Республике. Но в мае 1913 года, после того как стало известно, что первые два мужа Генриетты умерли, он под давлением жены и из уважения к желанию своей очень любимой и недавно умершей матери согласился скрепить их союз церковным венчанием. Это опять было решение, способное вызвать возмущение антиклерикального общественного мнения. Церемония проводилась в строжайшей секретности, но Пуанкаре после этого жил в страхе перед антиклерикальной кампанией, которая уничтожит его популярность. За ним шпионили, признался он коллеге, даже в стенах Елисейского дворца, где «полицейские агенты, слуги, швейцары, посетители, более сотни человек каждый день смотрят на меня, наблюдают за всеми моими жестами и доносят о них более или менее точно»[987]. Он был настолько обеспокоен, что пошел на все, чтобы подкупить ведущих радикалов. К огромному огорчению братьев Камбон, он даже предложил лондонское посольство лидеру радикалов, англофилу и своему ненавистнику Жоржу Клемансо (который отказался от этого предложения)[988]. Тревога по поводу закулисных интриг и враждебных разоблачений продолжала преследовать президента до тех пор, пока не началась война.

Другими словами: Пуанкаре оставался уязвимым. И даже казалось, что время для этого человека и его политики проходит. Волна национализма, на гребне которой он занял высокий пост после Агадира, уже пошла на убыль к началу 1914 года, уступив место новому сложному раскладу сил[989]. Пуанкаре был «все более и более ненавидим» социалистами и объединенными радикалами, а его соперники Клемансо и Кайо никогда не упускали возможности напасть на него и спровоцировать его[990]. Больше всего его тревожила перспектива, что новая оппозиционная коалиция может продавить отмену Трехлетнего закона и тем самым ослабить саму несущую конструкцию франко-российского альянса[991]. В стране, отличавшейся – особенно после дела Дрейфуса – сильным антимилитаризмом, увеличение срока призывной службы было чрезвычайно спорной мерой. Результаты бурных всеобщих выборов 26 апреля и 10 мая 1914 года было трудно интерпретировать однозначно, но они предполагали, что поддержка большинством Трехлетнего закона висела на волоске. После падения правительства Думерга 2 июня 1914 года Пуанкаре пришлось искать политическую комбинацию, которая спасла бы закон. После нескольких фальстартов – включая крах одного правительства в день его представления в парламенте, события практически беспрецедентного в истории[992] – Пуанкаре обратился к бывшему социалисту Рене Вивиани, который 12 июня сформировал новый кабинет, в котором десять из семнадцати министров поддержали трехлетнюю службу. Когда 16 июня новое правительство получило большинство в палате, казалось, что кризис миновал. Трехлетний закон был в безопасности, по крайней мере, на данный момент. Но кто мог сказать, как долго это продлится?

Международные события давали дополнительные основания для беспокойства. В течение 1913 и 1914 годов политики в Париже все больше осознавали рост российской мощи. Французские военные наблюдатели сообщали, что российская армия добилась огромных успехов после неудач японской войны. Русский солдат был «первоклассным, выносливым, хорошо обученным, дисциплинированным и преданным делу», и ожидалось, что российская армия одержит победу над своими «возможными врагами»[993]. Французские финансовые эксперты подтверждали это мнение о перспективах России. Одним из увлеченных исследователей российской экономики был М. де Вернейль, входивший в объединение брокеров Парижской фондовой биржи, имевшее право накладывать вето на допуск ценных бумаг на Парижскую биржу. Вернейль уже давно был активным участником российско-французских деловых предприятий, когда посетил Санкт-Петербург, чтобы обсудить условия нового французского кредита с премьер-министром Коковцовым. В письме от 7 июля 1913 года он сообщил о своих впечатлениях министру иностранных дел Пишону. Он писал, у него уже сформировалось очень благоприятное мнение об экономических успехах России, но его недавний визит в российскую столицу убедил его в том, что действительность была гораздо более впечатляющей:

Есть что-то поистине фантастическое в их развитии, симптомы которого должны поразить воображение даже самых информированных наблюдателей. У меня очень определенное впечатление, что в следующие тридцать лет мы увидим в России мощный экономический рост, который будет равным – если не превзойдет – колоссальный прогресс, имевший место в Соединенных Штатах в последней четверти XIX века[994].

Вернейль был не одинок: в 1914 году доклады французского военного атташе в Санкт-Петербурге генерала де Лагиша рисовали русского «колосса», снабженного «неисчерпаемыми ресурсами», обладающего «первоклассными» солдатами и владеющего «неограниченной мощью». Побывав на весенних маневрах того же года, де Лагиш буквально кипел от энтузиазма: «Чем больше я посещаю эти маневры, тем больше восхищаюсь этим человеческим материалом, русский человек превосходит всех, кого я знаю. В этом есть источник силы и мощи, с которым я никогда не сталкивался ни в одной другой армии»[995]. Сообщения в прессе, как правило, усиливали это впечатление. В ноябре 1913 года в Le Temps была опубликована статья, в которой русский корреспондент газеты Шарль Риве заявил, что

Мы не можем не восхищаться этими великими [военными] усилиями России. Они производятся, не создавая ни малейшего неудобства для процветания страны. […] и если во Франции новые военные расходы представляют собой проблему для государственного бюджета, России нет необходимости искать новый источник доходов. […] В этой гонке вооружений Россия, таким образом, находится в наилучшей позиции, чтобы выдержать конкуренцию. Увеличение населения сопровождается ростом его благосостояния; обстоятельства позволяют ей легко выносить – даже в долгосрочной перспективе – постоянное увеличение воинских контингентов и расходов. Она никогда не будет вынуждена замедлить этот рост, да и российское военное руководство вообще не расположено к этому[996].

Среди тех, кто мог подписаться под этим наивно-сказочным видением России, был и сам Пуанкаре[997].