class="p1">Все это, на первый взгляд, было хорошей новостью для франко-российского союза. Но в Париже это начало вызывать мучительные подозрения. Что, если Россия станет настолько богатой и могущественной, что ее безопасность перестанет зависеть от обещаний французской помощи? По крайней мере, такой стремительный рост наверняка изменит баланс сил внутри альянса в ущерб Парижу, поскольку, как заметил генерал де Лагиш в феврале 1914 года, «чем меньше Россия нуждается в других странах, тем больше она сможет освободиться от нашего давления»[998]. Эти опасения кажутся нам смешными в ретроспективе: они были основаны на абсурдной переоценке российского экономического прогресса и военной мощи[999]. Но эти ложные перспективы были достаточно реальными для людей, которые их в тот момент воспринимали; вместе с другими факторами быстро меняющейся среды они предполагали, что инструменты, доступные для сдерживания Германии в настоящем, могут не просуществовать достаточно долго.

В последние недели июня 1914 года, к его собственному удивлению, Пуанкаре все еще контролировал ситуацию. Его политике ничего не угрожало – по крайней мере, до падения действующего правительства. Рене Вивиани был очень эффективным парламентским политиком, но совершенным новичком в международных делах. В случае кризиса президенту будет легко управлять внешней политикой. Наступательная военная стратегия и приверженность балканскому casus foederis оставались неизменными. Но в среднесрочной и долгосрочной перспективе будущее Пуанкаре и его политики выглядели довольно неопределенными. Такое сочетание силы в настоящем и уязвимости в долгосрочной перспективе будет формировать его действия во время кризиса, который разразится, когда Гаврило Принцип сделает свои роковые выстрелы 28 июня в Сараеве. Подобно многим вовлеченным в эти события лицам, на которых было возложено принятие решений, Пуанкаре чувствовал, что время работает против него.

6. Последние шансы: разрядка и напряженность, 1912–1914 годы

ЗА ВСЕ ВРЕМЯ моей работы в министерстве иностранных дел, – писал Артур Николсон в начале мая 1914 года, – я не видел такого умиротворенного затишья»[1000]. Замечание Николсона привлекает наше внимание к одной из самых любопытных особенностей последних двух лет перед началом войны, а именно, что несмотря на продолжавшее набирать обороты всеобщее вооружение и все большую воинственность многих гражданских и военных лидеров, европейская международная система в целом демонстрировала удивительную способность к урегулированию кризисов и разрядке напряженности. Означает ли это, что всеобщая война становилась менее вероятной в эти последние полтора года? Или феномен разрядки просто скрывал реальность углубляющегося структурного антагонизма между блоками альянса? И если последнее верно, то как процессы, связанные с разрядкой, взаимодействовали с теми звеньями причинно-следственных связей, которые привели к мировой войне в 1914 году?

Пределы разрядки

Летом 1912 года немецкий кайзер и русский царь, прибывшие в сопровождении высокопоставленных государственных деятелей на яхтах «Штандарт» и «Гогенцоллерн» в гавань Балтийского порта (Палдиски), одной из баз российского флота на берегу Финского залива на полуострове Пакри, на северо-западе современной Эстонии, встретились для неформальной беседы. Встреча, запланированная как ответный визит после посещения Николаем II Потсдама в 1910 году, прошла необычайно хорошо. Пока монархи гуляли, обедали и осматривали гарнизон, сопровождавшие их государственные деятели собирались для дружеских дискуссий по широкому кругу вопросов. Коковцов и Бетман-Гольвег, встретившиеся впервые, сразу почувствовали симпатию друг к другу. Это были два сдержанных, консервативных человека с явно умеренными взглядами. В спокойной и откровенной беседе премьер-министры подробно остановились на военной политике двух держав. Каждый заверил другого в безусловно оборонительном характере своих намерений, и оба согласились, что нынешний всплеск военных расходов вызывает глубокое сожаление из-за будоражащего воздействия, которое он оказывает на общественное мнение. Следует надеяться, заметил Бетман, «что у всех стран так много взаимных интересов, что одно это заставит их смотреть на вооружение, как на меру предосторожности, и не допускать, во всяком случае, применения ее»[1001].

Беседы Бетмана с министром иностранных дел Сазоновым затрагивали более широкий круг вопросов, но были отмечены тем же стремлением к примирительным формулировкам. Касательно усиливающейся нестабильности на Балканском полуострове, Сазонов заверил Бетмана, что «миссия» России в отношении христианских славянских государств исторически выполнена и, следовательно, более не актуальна. Россия, как утверждал Сазонов, не собирается воспользоваться нынешними трудностями Османской империи. Бетман заявил, что, хотя Германию иногда обвиняли в желании вмешаться во внутренние дела Антанты, ничто не могло бы быть дальше от истины. С другой стороны, он не видел причин, по которым Германия не должна развивать дружеские отношения с державами Антанты. «Каковы дела с Австрией?» – спросил Сазонов в конце интервью. Бетман заверил его, что об агрессивной политике Австрии на Балканах не может быть и речи. «Значит, [Германия] не будет поощрять Австрию?» – спросил Сазонов, на что Бетман ответил, что Берлин не имеет никаких намерений поддерживать политику авантюризма в Вене. Оба политика по окончании переговоров согласились, что было бы неплохо сделать подобные встречи на высшем уровне «постоянным институтом», проводя их каждые два года[1002].

Удивительно, но даже кайзер в Балтийском порту вел себя наилучшим образом. Николай всегда опасался встреч со своим разговорчивым немецким кузеном – он неохотно высказывал свои соображения, которого, как заметил Коковцов, «он просто боялся за его экспансивность, совершенно несвойственную его личному характеру»[1003]. Накануне визита посол Германии в Санкт-Петербурге граф Пурталес призвал кайзера избегать тенденциозных тем для разговоров и по возможности проявить «внимание к собеседнику», чтобы царь имел возможность вставить свое слово[1004]. По большей части Вильгельму удалось сохранять замечательную выдержку. Было несколько небольших промахов: после первого обеда на борту царской яхты «Штандарт», кайзер отвел Сазонова в сторону и более часа подробно рассказывал ему (правильнее было бы сказать «в его присутствии») о своих отношениях с родителями, которые, как он утверждал, никогда его не любили. Сазонов усмотрел в этом шокирующую иллюстрацию «порывистой и неуравновешенной натуры императора Вильгельма, склонного переходить за границы той сдержанности и того чувства собственного достоинства, которых мы вправе ожидать от лиц, стоящих по своему рождению на вершине социальной пирамиды»[1005]. На второй день встречи, во время визита в самый разгар полуденного зноя на разрушенные бастионы, построенные вокруг порта Петром Великим, Вильгельм снова забыл об инструкциях своего посла и, фигурально говоря, ухватил Коковцова за пуговицу, оседлал одну из своих последних любимых лошадок – завел проповедь о важности создания общеевропейского нефтяного треста, который мог бы конкурировать с American Standard Oil. Разговор, вспоминал Коковцов, «стал чрезвычайно оживленным и вышел за рамки, установленные придворным этикетом».

Солнце жгло беспощадно. Государь не решался прервать нашего разговора, но делал мне за спиною Императора Вильгельма знаки нетерпения, вся свита стояла поодаль и не знала что делать; а Вильгельм все с большим и большим жаром парировал мои аргументы, и, когда Государь, очевидно потерявши терпение, подошел к нам и стал вслушиваться в наш разговор, Император Вильгельм обратился к нему с такими словами (по-французски): «Твой Председатель Совета очень отрицательно относится к моим идеям, и мне очень не хочется, чтобы оказался прав он, а не я. Я прошу Твоего разрешения постараться доказать ему аргументами, собранными в Берлине, и когда мы приготовим нашу защиту, я попрошу Тебя дать мне возможность возобновить этот разговор с ним»[1006].

Стоит представить эту сцену – блики солнечного света на осколках гранита, руины стен старого форта, Коковцов, изнемогающий от зноя в официальном мундире, раскрасневшийся кайзер, его шикарные усы дрожат, когда он жестикуляцией энергично подчеркивает свои аргументы, не обращая внимания на дискомфорт своих спутников, а позади него русский царь, отчаянно пытающийся положить конец этому испытанию и увести наконец всех в тень. Неизвестно, послал ли Вильгельм Коковцову «данные, собранные Берлином» о нефтяных консорциумах, но это крайне сомнительно – его всплески энтузиазма, как правило, были столь же короткими, сколь и интенсивными. Неудивительно, что немецкий император слыл страшным наказанием в монарших кругах.

Промахи Вильгельма никак не повлияли на хорошее настроение обеих сторон, и саммит завершился в неожиданно приподнятом настроении. В официальном совместном коммюнике, опубликованном для прессы 6 июля, говорилось, что встреча «носила особенно теплый