(вместе с французским соглашением) в полноценный союз. Было бы «гораздо невыгоднее иметь недружественную Францию и Россию, чем недружественную Германию»[1036]. «Для нас абсолютно необходимо поддерживать наилучшие отношения с Россией, – писал он в мае 1914 года, – поскольку имея недружелюбную или даже просто безразличную Россию, мы рискуем оказаться в очень затруднительном положении в определенных местах, там, где мы, к сожалению, не в состоянии сами защитить себя»[1037]. Даже малейший жест в направлении сближения с Берлином может поставить под угрозу репутацию Лондона как надежного партнера, и, если подобное случится, возникнет опасность, что Россия просто откажется от роли союзника Британии и вернется к роли имперского соперника. В основе взглядов Николсона лежало убеждение – широко разделявшееся в Лондоне в последние предвоенные годы – что устрашающее расширение экономической и военной мощи России вскоре поставит ее в положение относительной независимости, сделав Британию ненужной.

Из этого следовало, что лояльность России нужно покупать практически любой ценой. Николсон был потрясен той ролью, которую сыграл Сазонов в поддержке сербско-болгарского союза против Турции, и в более общем плане подстрекательской позицией России по отношению к сербскому правительству, но это были бы незначительные неприятности по сравнению с катастрофой ухода России из союза. Таким образом, британских дипломатов в некотором отношении больше устраивала ситуация управляемой напряженности на Балканах, нежели перспектива возвращения к австро-российскому кондоминиуму эпохи до 1903 года, что, в свою очередь, способствовало бы возврату к состоянию открытого англо-русского глобального соперничества до 1907 года, и это был сценарий, к которому они чувствовали себя менее подготовленными в 1913 году, чем в эпоху англо-бурской войны[1038]. Летом 1912 года Николсон даже пропагандировал ту точку зрения, что российская экспансия в Балканский регион была неизбежна и не должна вызывать сопротивления Британии. «Решимость России теперь, когда она привела свои финансы в великолепный порядок и реорганизовала свою армию, – сказал он британскому послу в Вене, – состоит в том, чтобы подтвердить и восстановить свое доминирующее положение на Балканах»[1039].

Разрядка сложным образом взаимодействовала с шаткой архитектурой блоковых альянсов. Она могла повысить уровень нестабильности, притупляя осознание рисков ключевыми политическими деятелями. Конференция послов в Лондоне, за организацию которой так превозносили Грея, вселила в него уверенность в собственном искусстве разрешать кризисы и «спасать мир», уверенность, которая помешала ему своевременно отреагировать на события июля 1914 года. Грей посчитал, что извлек из англо-германской разрядки на Балканах урок, согласно которому Германия продолжит сдерживать своего австрийского союзника, что бы ни случилось. Ягов и Бетман сформировали для себя столь же далекое от реальности представление о том, что глаза Лондона наконец открылись, что Великобритания осознала истинный характер агрессивной российской политики на полуострове и, вероятно, останется нейтральной, если русские начнут конфликт в регионе. Более того, разрядка в одной части европейской международной системы могла привести к ужесточению обязательств в другой. Так, например, неопределенность по поводу Лондона, вызванная англо-германским сотрудничеством на Балканах, повлияла на отношения Франции с Санкт-Петербургом. «Французское правительство, – писал бельгийский посланник в Париже в апреле 1913 года, – стремится все больше и больше укреплять свой союз с Россией, поскольку оно понимает, что дружба с Англией становится все менее прочной и эффективной»[1040].

Все эти факты, как может показаться, наводят на мысль, что довоенная европейская система каким-то образом загнала себя в положение, единственным выходом из которого была война. Такая мысль, по-видимому, будет одним из возможных выводов, сделанных из наблюдения, что даже разрядка представляла опасность для сохранения мира. Но мы не должны забывать, насколько динамичной все еще была система и насколько не предопределенным выглядело ее будущее. В последние месяцы перед началом войны некоторые из самых высокопоставленных британских политиков постепенно осознали, что Соглашение с Россией по Персии может не пережить запланированного продления в 1915 году[1041]. Весной 1913 года Тиррелл считал, что Британии следует терпеть агрессивное поведение русских до тех пор, пока кризис на Балканах не утихнет, а затем – возможно в 1914 или 1915 году – начать давить на них по вопросам Персии, Монголии и Китая. Между Греем и Николсоном, который к 1914 году становился все более изолированной фигурой, начались расхождения. Многие высокопоставленные коллеги из министерства иностранных дел с глубоким скептицизмом относились к безоговорочной приверженности Николсона англо-русской конвенции. Тиррелл и Грей, а также другие высокопоставленные чиновники министерства иностранных дел были глубоко раздражены несоблюдением Санкт-Петербургом условий соглашения, заключенного в 1907 году, и начали ощущать, что возможно некое соглашение с Германией могло бы послужить полезным инструментом для воздействия на Санкт-Петербург. К весне 1914 года даже Николсон начал это осознавать: 27 марта 1914 года он предупредил своего коллегу, чтобы тот не предполагал, что нынешнее созвездие держав долго продержится на европейском небосклоне: «Я думаю, очень вероятно, что вскоре мы станем свидетелями новых событий и новых перегруппировок в европейской политической ситуации»[1042].

«Сейчас или никогда»

Что все это значило для немцев? Отвечая на этот вопрос, полезно подчеркнуть двойственность международных событий в последние два года перед войной. С одной стороны, после Агадирского кризиса произошло ослабление напряженности, особенно между Германией и Великобританией, и появились признаки того, что блоки континентального альянса могут со временем утратить свою функциональность и сплоченность. Таким образом, были основания полагать, что разрядка – это не просто временная передышка во взаимной враждебности, но подлинный потенциал международной системы. В этой перспективе всеобщая война вовсе не была неизбежна[1043]. С другой стороны, Агадирский и Балканский кризисы привели к резкому повышению готовности к войне и стали признаками поддерживаемой Парижем более агрессивной политики России на Балканском полуострове. А опасения, что узы Антанты ослабевают, в краткосрочной перспективе привели к укреплению союзнических обязательств – тенденции, усиленной преобладанием в Европе относительно воинственных политических фракций.

Политика Германии отражала непоследовательность и неоднозначность этой более общей картины. Во-первых, стоит отметить, что немцы, как и все остальные, были впечатлены картиной российского экономического роста и возрождения. После поездки в Россию летом 1912 года Бетман резюмировал свои впечатления Жюлю Камбону примерно в тех же терминах, что и Вернейль, когда писал Пишону девять месяцев спустя:

Канцлер выразил настолько глубокое восхищение и удивление, что это повлияло на его политику. Он был поражен величием страны, ее размерами, ее богатыми сельскохозяйственными угодьями, равно как и энергичностью населения, по-прежнему лишенного, как он отмечал, какого-либо интеллекта. Он сравнил молодежь России с молодежью Америки, и ему кажется, что, в то время как [молодежь] России пропитана будущим, Америка, похоже, не добавляет никаких новых элементов к общему достоянию человечества[1044].

На взгляд самых влиятельных немецких военачальников, геополитическая ситуация быстро сдвигалась в положение, невыгодное для Германии, и это казалось им бросающимся в глаза. Гельмут фон Мольтке, с января 1906 года ставший преемником Шлиффена на посту начальника Генерального штаба, придерживался непоколебимо мрачного и воинственного взгляда на международное положение Германии. Его мировоззрение можно было свести к двум аксиоматическим предположениям. Во-первых, война между двумя блоками альянса в долгосрочной перспективе была неизбежна. Во-вторых, время было не на стороне Германии. С каждым годом потенциальные враги, и в частности Россия, с ее быстро растущей экономикой и практически бесконечными людскими ресурсами, будут набирать военную мощь до тех пор, пока не достигнут неоспоримого превосходства, которое позволит им выбрать момент для начала конфликта и его разрешения на своих условиях.

Между этими двумя аксиомами существовало фундаментальное различие. Первая была непроверяемой психологической проекцией, порожденной собственной паранойей и пессимизмом Мольтке[1045]. Вторая, напротив, хотя и содержала некоторый элемент нервозности, была, по крайней мере, оправдана сравнительным анализом относительной военной мощи европейских держав. Обеспокоенность Мольтке по поводу углубляющегося дисбаланса между двумя блоками и неуклонного ухудшения способности Германии одержать победу в будущем конфликте неуклонно приобретала все большее значение после 1910 года, когда русские инициировали первый крупный цикл перевооружения сухопутных войск[1046].

Следующая эскалация европейской готовности к войне и военных расходов произошла после Агадира и кризиса, спровоцированного Балканскими войнами. В ноябре 1912 года, когда русские активизировали свои