вертишейка и жаворонок, но он продолжал хныкать, не желая становиться ни пахарем, ни плутом, ни ремесленником. Тогда у изголовья тяжело опустился черный ворон, и мать схватила метлу, чтобы его прогнать.

«Без толку прогонять меня, женщина, – ответил ворон. – Твой сын хочет быть воином – значит, когда он вырастет, я все равно его заберу».

Ворон смеялся, а мать замахивалась и говорила, что он глуп и сына она ему не отдаст.

Может, если не мать, то няньки пели Ярхо о страшных битвах, с которых ему будет суждено вернуться. Знали бы, в кого он вырастет, – поостереглись бы желать ему возвращения.

Панцирь сдавило так, будто его до сих пор терзали драконьи когти, а каменная пластина тянулась к позвоночнику – или наоборот. Но затем все отпустило, тишина преисполнилась колыбельной музыкой, и Ярхо стало так легко и безмятежно, как не было уже больше тысячи лет.

* * *

Рацлава вытерла пальцы о юбку.

В голове гудело: не каждый день ткешь лучшие песни. Но сегодня получилось удивительно хорошо, ведь – Рацлава помнила это еще по своему брату Ингару – всегда легче ткать из тех, кто тебе благоволит.

Она осторожно привстала. Ноздри расширились: как зверь, она нюхала воздух в попытке учуять изменения. Тишину нарушили лишь упругие кошачьи шаги – Лутый, подглядывающий за ними, осторожно скользнул в чертог.

Рацлава догадалась, что если уж он рискнул появиться, то все получилось.

– Лутый, – произнесла она одними губами. От счастья выступили слезы. – Я ткала из камня.

– Я слышал, – ответил он ей на ухо. Придержал, когда Рацлава неустойчиво покачнулась. – Идем.

В отличие от нее, Лутый не позволял себе радоваться или удивляться – он был очень собран. Одной рукой подхватил ее под локоть, другую положил ей на спину и бесшумно и быстро повел Рацлаву к выходу.

Напоследок Рацлава обернулась и пусто взглянула туда, где должен был остаться Ярхо-предатель. Лутый наверняка приблизился к Ярхо, чтобы проверить, действительно ли она его околдовала, но Рацлава бы все равно ничего не поняла. А ей было чудовищно любопытно.

– Это правда? – зашептала невесомо, вцепляясь в запястье Лутого. Он и без того держал ее крепко – чтобы не поскользнулась и не налетела на препятствие.

– Да, – ответил таким же шепотом. Невзирая на все его усилия, Рацлава поняла, как глубоко Лутый был потрясен. – Он спит.

Яхонты в косах VII

Летний солнцеворот чествовали все Княжьи горы. Самую короткую ночь в году встречали разгульными танцами и громкими песнями. Говорили, что травы, собранные накануне, имели особую силу, а пламя костров несло исцеляющий жар. Речной воде рассказывали о своих заветных желаниях, и та уносила их вместе с брошенными лепестками цветов.

Не было любовных клятв крепче, чем те, что давали в эту ночь, как и не было ночи, больше пригодной для любви, чем эта. Где бы ни праздновали летний солнцеворот, в княжествах или Пустоши, всюду ощущалось: гуляния – для почитания молодости и счастья. Не оставалось ничего, кроме зноя и лукавой хмельной темноты, которая разбивалась светом огней. Людям полагалось петь до хрипоты, пить мед и вино и есть сыр с тмином.

Айхи на высокогорьях сулили: за летним солнцеворотом придут холод и морозная мгла. Они не очаровывались боем шаманских бубнов и соцветиями, которые распускались на пиках летом. Радовались благостному солнцу и потеплевшему небу, но не позволяли себе забывать, что все в мире недолговечно, все – крутящееся колесо, а Молунцзе, покровитель праздника, жесток и обманчив.

Но княжегорцы и тукеры веселились так, будто могли прогнать зиму звоном и хохотом. Прыгали через костры. Заговаривали ленты, чтобы затем связать свою руку с рукой того, кто мил. Боялись заскучать, ведь ходило поверье: заснешь на летний солнцеворот – не женишься и замуж не выйдешь.

Сармат думал, что он-то, наверное, не спал в эту ночь с самого младенчества.

Чем дольше ему полагалось оставаться в человеческом теле, тем тяжелее было превращаться. Оттого в дни после летнего солнцеворота Сармат становился уязвимым и истощенным.

Чешуя горела, продавливала мышцы и прилипала к позвоночнику. Сармат пытался соскрести ее с себя, как горящий заживо – полыхающую одежду, но было нечем. Обе лапы не слушались, а крылья выворачивались. Он катался по полу и бросался на стены. Он кусал себя за бедро и брюхо.

Весело воровать деревенских девок и пугать врагов, а это – весело ли? Каждый раз в ночь, подобную этой, Сармат думал, что отдал бы все, лишь бы встретить летний солнцеворот иначе. Танцевать или ворковать с какой-нибудь красавицей, как раньше, но позже признавал: давно нет того беспутного княжича, которому все лишь бы задирать братьев да соблазнять девиц. Его грехи тяжелы, как и велика его сила. То, на что он себя обрек, ничто по сравнению с тем, что обрел.

Он лежал в чертоге, весь в пламени и рубиновой чешуе, и напоминал себе: его дела – в крови, его руки – в крови, его имя – в крови, но именно поэтому оно, имя, призыв и проклятие, лязгало громче, чем громовой раскат, и застывало на тысячах губ. Именно поэтому Сармат оказался сильнее всех, кого знал, и его боялись и любили.

И это всего стоило.

Драконий рев перешел в пронзительный человеческий крик. Сармат изогнулся и оперся на дрожащие руки, выполз из-под сброшенной оборотничьей кожи.

Пекло уменьшившиеся глаза. Саднило органы, стянутые в несоразмерно крохотный узелок. Сармат поднялся и неустойчиво шагнул вперед.

Он не нашел брата в соседних палатах, хотя Ярхо всегда дожидался его там. Должно быть, каждый раз проверял, выдержал ли Сармат превращение – так отчего не проверил сейчас? Сармата встретили лишь сувары, и прислужников было больше обычного. Они бросились к нему, маша каменными ручками, но Сармат чувствовал себя слишком дурно, чтобы разбирать их бессловесную речь. Он гаркнул на них тихим человеческим голоском и, едва разбирая дорогу, нащупал бадью с водой.

Он обратился к суварам не раньше, чем обдал тело ледяным потоком, чтобы смыть кровь и пот, насухо вытерся и оделся. Затем, чтобы прийти в себя, опустился на стул и несколько мгновений сидел в совершенном молчании.

– Где Ярхо? – спросил он, потирая ладонью лоб. Сувары заскрежетали каменными конечностями, но замерли, стоило Сармату поднять на них взгляд.

– Он приходил в Матерь-гору?

Череда кивков.

– Он убил моих пленных?

Неясные жесты.

– Как любопытно, – сказал Сармат мягко, с придыханием, и в низком голосе послышалась колючая хрипотца. Сувары шарахнулись от него, как если бы он принялся буянить.

Сармат поднялся, тяжело опершись о колени. Не