Лутый решил, что, поднатужившись, Кригга сумеет отыскать выход – через сеточку уже знакомых коридоров. Не медля, он подхватил нужные полотна и направился к тайному ходу в верхние чертоги.

Его дожидались там же, где и обычно: в палате со статуей княгини Ингерды. Лутый еще загодя услышал всхлипы, а когда выглянул из хода, увидел Криггу. Она сидела почти у самой двери и горько плакала. Рядом с ней лежал пухлый тюк с одеждой и припасами – Кригга давно его собрала, на случай, если Лутый разгадает карту и они тотчас же смогут бежать.

В последний раз Лутый видел Криггу плачущей, когда Рацлава рассказала им о гибели Хьялмы – и о том, что Сармат-змей повелел Ярхо пойти к ним и всех убить. Лутый полагал, что в каком-то закоулке души Кригги все равно жила надежда, что с ней-то Сармат обойдется ласковее, по-особенному. И надежда не оправдалась.

Когда Лутый уходил из зеркальной комнаты, ему становилось легче. Груз довлел меньше, однако не удавалось выпутаться, отбросить думы о карте и настроиться на прежний лад. Поэтому он точно язык проглотил – даже не спросил, что стряслось. Да и Кригга не спешила объясняться: качала головой и закрывала красное лицо тонкими пальцами. Волосы ее растрепались, пряди прикрывали опухшие щеки. Плечи тряслись, а из горла вылетали хриплые звуки.

Даже в прошлый раз она рыдала не так.

– Надо же, – хмыкнула Рацлава, сидевшая в противоположном углу. Руки ее были скрещены на груди. – Не думала, что мы еще встретимся.

Лутый шагнул к ней и перехватил полотна ткани. Мысли его были разрежены настолько, что он не сумел облечь их в слова. Только отметил: Рацлава не играла. Она была не занята, но все равно не играла – и это его поразило.

Самообладание Рацлавы было несравненно. Она владела своими чувствами куда лучше Кригги, но даже по ее лицу Лутый прочитал: беда. Губы Рацлавы стали брусничного цвета, так она их искусала – то, что свирель непричастна к этим ранам, Лутый понял сей же миг. Кожа была даже не бледной, а каменно-серой, и – Лутый заметил это не сразу, – мелко тряслись пальцы виднеющейся руки.

– Я нашел выход, – сообщил Лутый, надеясь, что жар его слов растопит ее ледяной страх.

Рацлава не просветлела, не обрадовалась. Сморщилась и бросила равнодушно:

– Как трогательно. Ты опоздал.

В Лутом взбурлило возмущение. Он оставил в зеркальной комнате половину души, кусок сердца и незамутненный рассудок – как она смеет такое говорить?

– Брось, – потребовал. – Я знаю, что Ярхо-предатель уже на подходе к Матерь-горе, но у нас еще есть время. Поднимайтесь. Кригга, ты должна провести меня к этим коридорам.

Он обернулся, и Кригга ответила ему протяжным воем.

– Да что с вами такое? – разозлился Лутый. – Вставайте! Чего расселись? Нужно пошевеливаться быстрее. Разгадать карту – это еще полдела, надо сладить с лабиринтом…

– Лутый. – Рацлава дергано, печально усмехнулась, как недоброй шутке. – Ничего мы не успеем.

Он набрал воздуха, чтобы гневно ответить, но Рацлава продолжила:

– Тебе на пути не попались ни сувары, ни марлы, верно? Ты хотя бы слышал их шаги?

Лутый не слышал и не видел, но даже не придал этому значения.

– Верно, – озадачился он. – Обыкновенно мне приходилось прятаться от суваров. Это и к лучшему – я нынче… не тот, что раньше. Вряд ли бы проскользнул тайно.

– Забавно, – ответила Рацлава. Ее тон заявлял, что ничего забавного не было. – Теперь пришел черед прятаться суварам.

Лутый теснее обнял полотна с тканью и снова посмотрел на съежившуюся у стены Криггу. Перевел взгляд на Рацлаву.

– Что происходит?

Губы Рацлавы дрогнули:

– Ярхо-предатель не на подходе, Лутый. Он уже в Матерь-горе.

Серебряная пряха VI

Горный ручей, стекающий по ступеням из валунов. Брызги белой пены над хрустальной водой.

Летнее солнце, нагревающее камень его век.

Угорье, по которому расстелился луг. Из разнотравья глаз Ярхо выхватил темно-малиновые метелки гореца и красные двугубые венчики мытника – было ли время, когда он смотрел другими глазами? Человеческими, к которым вёльхи не приваривали гранитные пластины радужин?

Может, и было. Ярхо уже не помнил.

Выше он собирался идти один – спешился, и его неживой конь послушно замер. Так и остался стоять изваянием, закованным в панцирь, – а другие кони, ретивые, холеные, те, что когда-то должны были жить в княжеских конюшнях, стали бы пощипывать травку.

Не осознавая, он похлопал коня по боку. Затем взглянул на руку, точно впервые ее увидел: чужое движение, откуда только взялось? Каменный Ярхо никогда так не делал. Может, раньше так поступал некто до него, да где он сейчас, этот некто?

Забавно выходило. Ярхо помнил дядьку, отца и мать, каждого из друзей и братьев. Любимых женщин, верных борзых и даже охотничьего сокола, которого ему подарили на посвящение в мужчины, – а себя не помнил. Какой у него был голос? Какая поступь? Какого цвета волосы – не серые же, словно куски базальта?..

Хьялма, будь он проклят. Если бы не его возвращение и смерть, ничто бы не пошатнуло те плиты, которыми ведьмы обнесли перерубленное тело Ярхо. А нынче – поди разбери, что происходит. Словно сместилось что-то, и сквозь щелочку слабо-слабо затянуло тем, от чего Ярхо давно отвык.

Он шел такими путями, какие больше никто не знал. Для существа подобного сложения Ярхо передвигался удивительно проворно – сноровисто поднимался по узким горным тропам, уверенно ступал по склону. У его ног крутилась скальная ящерица, и глаза ее, конечно, были белыми. Ящерка бежала, следуя звуку его шагов, удачно минуя мелкие камешки, катившиеся ей навстречу. А когда тропы стали совсем непроходимы, Ярхо вжался ладонями в отвесную громаду горы, и в ней с грохотом отомкнулась щель – тогда ящерица задрожала, и из ее глаз утек молочный дым.

Ходы Матерь-горы встретили его глухим молчанием. Иссякли шелест и щебет, а солнечный свет обратился подрагивающими огнями лампад. Ярхо шел вдоль стен из обкатанного гагата и кровавой яшмы, и лабиринт расплетался перед ним.

Он не кот, выискивающий мышей. Не волк, загоняющий добычу. Ему не было нужды вылавливать пленных Сармата, а тем было незачем прятаться. Матерь-гора сама разворачивала путь. И когда Ярхо понял, к кому его привели, то слегка согнул пальцы – не стиснул в кулак, не сжал на рукояти меча, однако и это движение показалось ему чересчур человеческим.

Мать, несносная женщина, в очередной раз не посчиталась с его желаниями. Ярхо бы предпочел начать с кого-нибудь другого.

Он