бы догадался еще раньше, если бы она играла, но Рацлава сидела в стеклянной тишине. В палате из водянистого сапфира: пол был в крупных пологих наростах, один из которых заменял Рацлаве скамью. Ярхо отметил, в каком неудачном зале осталась слепая, – столько неровностей и помех. Он неспешно обогнул их все – вздутые глыбки, из которых камнерезы выточили сундучки; обтесанные утолщения, заменявшие столы и кресла.

Ярхо знал, что перед летним солнцеворотом марлы стремились угодить драконьим женам больше обычного. На Рацлаве не было ничего, кроме простого белого платья, – значит, так захотела она сама. Раньше марлы увешивали ее украшениями, а теперь никаких грузных перстней, браслетов и височных колец, должно быть, отвлекающих своим позвякиванием, – ничего, только чистая белизна.

Служанки всегда слишком привязывались к драконьим женам. Когда все заканчивалось, они уволакивали мертвых в подземный грот, где обмывали их, обряжали и оплакивали. Сармат пытался запретить им превращать Матерь-гору в усыпальницу – рычал драконом, угрожал человеком. Марлы шарахались, но упрямо продолжали ухаживать за драконьими женами даже после их смерти. Печаль марл была глубже их страха, и в конце концов Сармат махнул рукой.

– Здравствуй, – сказала Рацлава.

У нее было удивительно спокойное лицо. Ярхо бы даже сказал, умиротворенное. Но обе кисти крест-накрест лежали на коленях и дрожали. А когда Рацлава заговорила, ее голос сорвался – она сжала губы и вытянула шею; выдержала мгновение, чтобы оправиться.

– Слышала, твой брат погиб. Соболезную.

Ярхо не ответил.

– Жаль, правда, не тот, чьей смерти я бы обрадовалась.

Она горько хихикнула, и Ярхо подошел ближе.

– Ты торопишься?

– Нет. Еще есть время.

– Хорошо. – Она улыбнулась. Подушечки пальцев расправили складку на коленях. – Это хорошо…

Когда Сармат боялся, что воины Ярхо стали бы по привычке рубить и грязно резать, он знал: сам Ярхо, если того требовало дело, умел быть точным и осторожным. Он смотрел на Рацлаву снизу вверх и слушал ее, заведя руки за спину. На поясе у него висел нож: одновременно Ярхо примечал открытую шею с доступной жилкой и тело, не скрытое пышными слоями одежд. Но он бы лучше пробил ей сердце, так вышло бы быстрее и легче – удар Ярхо был поставлен хорошо. Мужская грудь, женская – без разницы, Ярхо знал, как пронзить с одного прицельного толчка.

Говорили, в нем не осталось ни капли милосердия – тогда что это?

Рацлава поднялась. Видать, страха перед Ярхо в ней совсем не осталось – только перед смертью. Иначе бы она, нащупав его панцирь, никогда бы не положила руки ему на плечи. Не приблизилась плавно, поднеся губы почти к самому углу его нижней челюсти, – выше не доставала, – будто хотела зашептать на ухо или поцеловать. Так и остановилась, а Ярхо ее не оттолкнул.

Почти занятно.

Он привык к Рацлаве, сопровождающей его на войне, – что было бы, случись ему сменить каменное облаченье на человеческую плоть? Изводился бы, что Сармат прибрал ее себе? Скучал бы? Было бы ему сейчас тягостно или больно?

Что должны испытывать живые люди, пришедшие убивать тех, к кому привязались?

Ладонь Рацлавы скользнула ниже и замерла над трещиной, которую в его доспехе оставили когти Хьялмы. Слегка касаясь, Рацлава провела рукой вверх-вниз, вправо-влево, сравнивая и примеряясь.

– Теплом тянет. Только очень слабо. Другие бы не почуяли.

Значит, позже Ярхо найдет Эльму-камнереза и потребует залепить его панцирь камнем прочнее прежнего.

Рацлава отступила, пригладила разлохматившиеся косицы. Дрожащие пальцы резко успокоились.

– Я хочу сыграть тебе, – сказала Рацлава. – Это моя последняя просьба, и ты не можешь мне отказать.

Ярхо – мог бы. Но не стал. Рацлава не тратила время на увещевание и плач, не бросалась ему в ноги и не жалась в угол. Крохотная ответная милость ничего не стоила. Тем более если Рацлава будет занята, окажется проще…

– Я не отниму много времени. Не убивай меня, пока я не закончу. – Она откашлялась, стараясь отвлечь от дрожи в голосе. – Ненавижу, когда песни остаются незаконченными.

Пальцы сомкнулись над свирелью.

– Я надеюсь, что эта песня станет моей лучшей. Если я не доиграю, мне придется вновь и вновь возвращаться сюда из чертогов Сирпы. Не хочу. Ты не тронешь меня раньше времени?

– Нет.

– Хорошо, – вновь протянула Рацлава, расправляя плечи. – Пожалуйста, сядь. Все же… так мне будет спокойнее.

Она всплеснула рукой, указывая на каменные наросты вокруг. Это была уже вторая просьба, но если Ярхо согласился на первую, спорить из-за последующей он счел беспричинным.

Когда он опустился на скамью напротив и чуть сбоку, Рацлава произнесла:

– Благодарю. Ты очень учтив. – Ее голосом можно было ковать железо.

Она окончательно выровняла дыхание. Обернулась, осторожно шагнула назад и привычным движением нащупала скамью; села так, как Ярхо ее и застал. Пошевелила пальцами – дрожь так и не вернулась. Затем взяла свирель, расположила руки и начала играть.

Рацлава прикрыла глаза. Ее грудь набрала и вытолкнула воздух, а горло задрожало. Белые локти приподнялись и мягко опустились. На миг Рацлава отняла губы от свирели – чтобы вдохнуть, – и тут же прильнула снова.

Ее пальцы порхали, напоминая ловких многоногих паучат. Ярхо решил, что она над ним издевается.

– Что ты делаешь?

Лоб Рацлавы слегка сморщился, увлеченно изогнулись брови. На подушечках пальцев выступила кровь.

Выглядело так, словно Рацлава мгновенно слилась со своей музыкой – она проживала ее и сама же в ней тонула. Только когда она играла, Ярхо ничего не слышал.

Рацлава ткала тишину.

– Не глупи, – сказал он и заметил, что его голос стал приглушенным.

Свирель не отдавала звуки, а втягивала их в себя. Она жадно впитывала все, до чего только могли достать ее сети-щупальца. Воздух отяжелел и, закрутившись, двинулся в сторону Рацлавы; свирель распылялась, и кто бы знал, что сумело бы ее насытить?

Ярхо захотел еще что-то сказать, да сам себя не услышал. Собрался достать нож – не вспомнил, где он.

Свирель поглощала отдаленные шорохи и верткие мысли, тянула к себе стены из водянистого сапфира и всасывала невидимые, отлетающие от палаты кусочки-ниточки. Ярхо ощущал это каменной кожей и чувствовал, как и его тоже старались приблизить к себе и вобрать вовнутрь.

Мир померк и закружился в совершенной довлеющей тишине. Вихрь слущивал с Ярхо призрачную гранитную крошку и вытравливал то, что залегало глубже.

Тогда-то он впервые разобрал мотив. Незатейливая княжегорская колыбельная: птицы слетались к плачущему младенцу.

Сорока приносила блестящие побрякушки и позвякивание серебра, но у нее не выходило успокоить мальчика – он не слушал, ибо не хотел становиться купцом.

Прилетала горлица, садилась на люлечку и расправляла сизые крылья. Младенец пугал ее затяжным плачем – он не хотел быть жрецом.

Мальчика старались утешить грач,